Но я радовалась солнцу. Радовалась тому, что в течение десяти дней меня не будет в «Максихаусе». За это время много воды утечет. Нева все уносит в себе – и грязь, и нечистоты. Выставка забирала мое внимание, я полностью отдалась работе. «Максихаус» остался где-то далеко, в моих снах, и я могла смотреть на него сверху, восседая на розовых облаках. Но дни шли, бежали, торопливо перепрыгивали через кочки будней. Я искала клиентов из провинции, без устали расхваливала товар, заключала договоры, а вся оплата производилась по безналичному расчету. Это было главным условием выставочного комплекса. Наверное, в этих залах где-нибудь внизу, в подвалах, под лестницей, шла бойкая торговля из-под прилавка и многие расплачивались наличными деньгами. Повсюду свирепствовал черный нал. Но мне было все равно. Меня больше не трогали чужие проблемы, и своих хватило до затылка. До сих пор я ощущала ноющую боль под темечком. Пережитый стресс не прошел даром, он остался со мной надолго, чтобы постоянно напоминать об опасности.
Выставочный успех окрылил меня. Количество полезных сделок с заказчиками перешагнуло ту процентную черту, за которой мне уже не был страшен Денис Михайлович Черников энд компания. Моя работа приносила очевидную выгоду «Максихаусу». Такими работниками не бросаются. Их не увольняют, наоборот, всячески холят и лелеют. Это были слабые попытки самоуспокоения. Мне не хотелось думать о будущем, и я не могла думать о Горове. Не знаю, как бы он поступил, если бы я не выкрала из квартиры Ниткина ключ и деньги. Не знаю. Код доступа вновь отодвинулся на значительное расстояние. Не расшифровать. Ключ к шифру утерян. И я не думала о Черникове, зная, что Денис Михайлович находится в состоянии, близком к истерике. Какая-то слабая женщина разбила его планы, да как она могла позволить себе подобные вольности? И я абсолютно не знала, что ожидает меня в «Максихаусе». Не знала. И делала все возможное, чтобы доказать собственную значимость. Самой себе в первую очередь.
Но выставка закончилась. Об этом свидетельствовали пустые коробки, опустевшие залы, безлюдье в павильонах. Ажиотаж прошел. Все договоры подписаны, товары отгружены, деньги отправлены. Завтра мне предстояло увидеть «Максихаус». Меня ожидала приятная встреча в лучшем варианте, а в худшем подкарауливала злая разлука. Я позвонила маме вечером, но она разговаривала со мной каким-то глухим и слепым голосом. Без всякого выражения, без радости, без чувства.
– Мам, может, тебе что-то нужно? – спросила я, морщась от неудобной позы, я сидела на подоконнике, сложив ноги калачиком.
Ненавижу неопределенность в родственных отношениях.
– Спасибо, нет, ничего не нужно, – сказала мама.
И тогда я превозмогла себя. Можно было дуться друг на друга и недоговаривать еще три года. Но время не терпит, оно не прощает слабых духом. У меня нет другой матери. И уже не будет. Я приступила к осаде. Совсем как Степан Федорович, он тоже все пытается одолеть неприступную крепость. В одиночку. Так и я решила взять приступом мамину неприкаянность.
– Мам, хочу попросить тебя об одном одолжении, но боюсь, что ты откажешь мне, – начала я издалека.
Мама насторожилась. Сразу исчезла неопределенность. На другом конце провода появилась явная заинтересованность. Единственной дочери потребовалась помощь.
– Что ты хочешь? – тонким голоском сказала мама.
Казалось, она вот-вот разрыдается от боли и ужаса. Мне стало жаль маму. Бедная. Она совершенно неожиданно осталась одинокой, ненужной, заботиться больше не о ком, и материнские чувства пропадают от вселенской невостребованности.
– Мам, я совсем не готовлю, ем как попало и что попало, сварила суп, так забыла его съесть. Пришлось вылить, хоть бы ты взялась за мое воспитание. Может, будешь приезжать ко мне раз в неделю для контроля за кастрюлями и сковородками, – пошутила я.
Мама задумалась, ей явно хотелось продлить ссору. Нет, не ссору она хотела продлить, а все издержки, связанные с ней, растянуть подольше сладкие мучения, чтобы вдосталь насладиться отчужденностью. Но победила дружба. И любовь. Материнское сердце не выдержало пытки. Родная дочь питается как попало, да где это видано, девочка может испортить себе желудок, наживет язву, гастрит, колит и панкреатит. Все вместе и в одной упаковке. Мама быстро сдалась. Без боя. Долгие уговоры не понадобились.
– Настя, я завтра же приеду к тебе, и если ты окончательно запустила хозяйство – устрою мировой скандал. Мало тебе не покажется.
Из трубки доносился смелый и решительный голос, мама настроена была по-боевому. А я засмеялась, зажимая трубку рукой. Мама вновь любила меня, любила простой и незамысловатой любовью. Ребенок сыт, значит, здоров, если здоров, значит, успешен.
А утром я проснулась с ощущением счастья – сегодня увижу Горова. Сегодня. Уже через два часа встречусь с ним. Буду стоять у входа и ждать его, ждать, ждать до окончательного потепления климата, до схода снегов всех горных вершин на планете, пока он не появится в дверях, легкий и внезапный, сияющий и ослепительный. Любящий и влюбленный. И он увидит меня. И забудет обо всем. И мы останемся с ним вдвоем. Не будет никого. Только мы. Двое влюбленных. Два взгляда, два сердца. Единый ритм. Одна жизнь.
Звонок, приехала мама. Я чмокнула теплую материнскую щеку и выскочила за дверь. Успеть бы на маршрутку. Успела. Все успеваю. Было бы желание. В салоне много пассажиров. Слышалось чье-то тяжелое дыхание, прерывистое сопение, кто-то негромко говорил по телефону. Но реальность не касалась меня. Чужие нервы и слова оставались за невидимым стеклом. Я жила по другим правилам, нежели другие люди. И это случилось недавно. Я сделала свой выбор. И сразу выросла, обошла и даже превзошла обыденность. Стала выше, взрослее, мудрее, старше.
Над «Максихаусом» развевались флаги. Флагшток гордо вздымался над зданием. На автомобильной стоянке стояли машины. По ранжиру, строго в ряд. Ровные линии «Мерседесов», джипов, «Лексусов». И один «Запорожец». Предмет насмешек глупых обывателей. У входа никого. Никакого Горова. И даже Черникова не видно. Могли бы встретить. Я усмехнулась. Ценный работник вернулся с лесозаготовок. Из полей пришел. Где цветы и карнавалы, оркестры и овации, медали и ордена? Ничего такого явно не предвиделось. Охранники как-то странно посмотрели на меня, но пропустили. Молча, без слов, без пропуска. Странные какие-то. Я обернулась. Оба оруженосца тупо уставились в мою спину, будто увидели меня впервые. Будто я не Настя Розанова вовсе, а редкий музейный экспонат. Я и есть экспонат, с выставки же иду. Сердце неровно забилось, но я всяческими способами пыталась успокоить его. Тренинг. И еще раз тренинг. Ничего не случилось. Ничего. Мне никто не звонил. На открытие выставки руководители компании не приехали. А я даже не обиделась. Слишком заняты господа хорошие. Бизнес есть бизнес. Зато я избавилась от беды. Научилась защищать свою честь. Больше ничего страшного со мной не случится. И сегодня я встречусь с Горовым.
Но меня поджидал сюрприз. Да еще какой! Вместо Марка Горова я увидела себя. Да-да. Себя. Во весь рост. На стене бизнес-центра красовался огромный плакат. На этом плакате фотограф изобразил влюбленную пару. Я и Ниткин. И Ниткин нежно прильнул ко мне, пребывая в сладостной истоме. Страстный поцелуй. Томное объятие. Синие глаза мачо наполовину прикрыты длинными ресницами, из-под них выглядывает неземное блаженство. А я смотрю на него, во взгляде нега и грусть, будто я ласково отзываюсь на призывный взгляд. И еще в моих глазах пенно струится восторг, скрывается нежная покорность. Чушь, ерунда, бред какой-то! Да никакой покорности не было. Во мне в ту секунду роилось отвращение, ненависть и отчаяние, я только что вернулась из квартиры Ниткина, где совершала преступные деяния, в переводе – благородные действия по отмыванию чести. Во мне клокотала ярость, трепетали все нервные окончания от страха, от ужаса содеянного. Ведь я всегда была примерной девочкой. А Ниткин в этот миг был целиком поглощен девицей в кожаных трусах. В его глазах плескалась и клокотала тривиальная похоть. И Алексей не притворялся. А мастерство талантливого фотографа заключалось в том, что он сумел вытащить из наших глаз то, чего не могли увидеть посторонние. Он вытащил подсознание на поверхность. И запечатлел его на плакате. И не только мое подсознание. У Ниткина оно тоже имеется. Фотограф получил огромные бабки. В этом не было сомнений. Наверху бликовала яркая надпись: «Так мы отдыхаем!» Стенгазета, забытый жанр. Запахло стройотрядами и комсомольскими собраниями. Это уже из разряда прошедшей юности моей мамы. Но ушлый Черников еще застал те времена, он тогда был подростком. Успел ловкий мальчик набить руку на бойких стенгазетах.
