Брак действительно оказался неудачным и скоро распался, но до конца дней они поддерживали дружеские отношения. Дмитрий Владимирович перешел в католичество, стал монахом и покоится в Риме. Но в Париже он бывал, ибо "хотел видеть Лизу, он испытывал к ней... интеллектуальный интерес",напишет впоследствии его кузен Дмитрий Бушен.

После свадьбы Дмитрий ввел жену в свой круг, познакомил с Брюсовым, Гумилевым и Ахматовой, с которыми они были соседями по имению. Елизавета стала участницей "сред" на "башне" Вяч. Иванова, активным членом "Цеха поэтов". В 1912 году вышел ее первый сборник "Скифские черепки"" построенный как исповедь скифской царевны, оплакивающей гибель своего царства.

Я испила прозрачную воду,

Я бросала лицо в водоем.

Трубы пели и звали к походу,

Мы остались, мой идол, вдвоем.

Все ушли, и сменили недели

Миг, как кровь пролилася тельца,

Как вы песню победную пели...

Не увижу я брата лица.

Где-то там, за десятым курганом,

Стальные клинки взнесены;

Вы сразились с чужим караваном,

Я, да идол - одни спасены.

Я испила прозрачную воду,

Я бросала лицо в водоем...

Недоступна чужому народу

Степь, где с Богом в веках мы вдвоем.

Впервые прозвучало ее последующее жизненное кредо - преодоление трагического одиночества в слиянии с Богом. Критика откликнулась на ее дебют очень активно. Надежда Львова поставила Кузьмину-Караваеву в один рад с Цветаевой, а Владислав Ходасевич отметил, что "умело написана книга г-жи К.-К.". Сергей Городецкий посчитал главным достоинством книги - отсутствие стилизации, но тут же добавил, что главный недостаток - отсутствие стиля. Высоко оценил сборник сдержанный на похвалы Валерий Брюсов: "Умело и красиво сделаны интересно задуманные "Скифские черепки" госпожи Кузьминой-Караваевой. Сочетание воспоминаний о "предсуществовании" в древней Скифии и впечатлений современности придает этим стихам особую остроту".

Следующий сборник "Руфь" вышел четыре года спустя, в 1916 году.

Пусть будет день суров и прост

За текстами великой книги;

Пусть тело изнуряет пост,

И бичеванья, и вериги.

К тебе иду я, тишина:

В толпе или на жестком ложе,

За все, где есть моя вина,

Суди меня, Единый, строже.

О, Ты спасенье, Ты оплот;

Верни мне, падшей, труд упорный,

Вели, чтобы поил мой пот

На нивах золотые зерна.

Этот сборник особенно важен для понимания дальнейшей судьбы поэтессы. Здесь мы слышим предчувствие этой судьбы, ее скитания и странничества.

Я пойду и мерной чередой

Потянутся поля, людские лица,

И облаков закатных вереница,

И корабли над дремлющей водой.

Чужой мне снова будет горек хлеб:,

Не утолит вода чужая жажды...

Религиозный трепет ее стихов, любовь к Богу пронизывает весь сборник.

Наше время еще не разгадано,

Наши дни - лишь земные предтечи,

Как и волны душистого ладана,

Восковые, горячие свечи.

Но отмечены тайными знаками

Неземной и божественной мощи

Чудеса, что бывают над раками,

Где покоятся древние мощи.

И заканчивает словами:

В рощах рая Его изумрудного

Будет каждый наш промысел взвешен.

Кто достигнет мгновения судного

Перед Троицей свят и безгрешен?

Рукопись этого сборника Елизавета Юрьевна посылала Блоку на отзыв; ему она написала на подаренном впоследствии экземпляре: "Если бы этот язык мог стать совсем понятным для Вас - я была бы счастлива".

Сборник "Руфь", пишет Светлана Кайдаш, "был подлинным рождением религиозного поэта в России", и можно только пожалеть, что в грохоте мировой войны никто по-настоящему не расслышал этот голос".

Средь знаков тайных и тревог,

В путях людей, во всей природе

Узнала я, что близок срок,

Что время наше на исходе.

Не миновал последний час.

Еще не отзвучало слово;

Но, видя призраки меж нас,

Душа к грядущему готова.

За смертью смерть несет война;

Среди незнающих - тревога.

А в душу смотрит тишина

И ясный взгляд седого Бога.

Германская война и революции разрушили привычный мир: "исчезла горизонта полоса". Но Елизавета Юрьевна не стремилась склеивать "черепки" обрушенной жизни. Ее душа к грядущему готова. С радостью, с жаждой обновления встретила Кузьмина-Караваева Февральскую революции, вступила в партию эсеров. Октябрьская революция застала ее в Анапе, где она продолжила дело отца - занималась виноделием. Растила дочь. С мужем рассталась.

В феврале 1918 года Елизавета Юрьевна уже комиссар по делам культуры и здравоохранения, виноградники отданы казакам-хуторянам. Летом того же года она уезжает в Москву на съезд эсеров, а когда осенью возвращается в Анапу, ее арестовывают. В 1919 году за сотрудничество с большевиками Кузьмина-Караваева была предана военно-полевому суду Белой армии. От смертной казни спасло письмо в ее защиту, подписанное А. Толстым, М. Волошиным и Н. Тэффи и опубликованное в Одессе. И не только это. Возможно, решающую роль в этой истории сыграл член кубанского правительства Д. Е. Скобцов-Кондратьев. Видный казачий деятель влюбился в арестованную петербургскую поэтессу. Это и спасло ей жизнь.

В 1919 году вместе со Скобцовым, за которого она вышла замуж, Елизавета Юрьевна эмигрирует за границу: вначале в Югославию, а затем во Францию, в Париж. Здесь она поступает вольнослушательницей в православный богословский институт, ректором которого был философ отец Сергей Булгаков, ставший ее духовным отцом. В эти годы Скобцова пишет философские труды: "Достоевский и современность", "Миросозерцание Вл. Соловьева", воспоминания о Блоке, известие о смерти которого пережила очень тяжело.

В 1932 году умирает ее младшая дочь Настя. Это, считают биографы, послужило толчком для принятия важного решения: постричься в монахини. Но она осталась в миру - "она нашла для души своей соразмерную форму". Это уже потом ее путем последует мать Тереза и другие женщины, у которых

Самое вместительное в мире сердце.

Всех людей себе усыновило сердце.

Понесло все тяжести и гири милых.

И немилое для сердца мило в милых.

Господи, там в самой сердцевине нежность.

В самой сердцевине к милым детям нежность.

Подарила мне покров свой синий Матерь,

Чтоб была и я на свете Матерь.

(1931)

Потом, после перезахоронения дочери Насти, мать Мария призналась, что ей открылось "другое, какое-то всеобъемлющее материнство".

Но судьба послала ей новое испытание - в 1936 году умерла старшая дочь. Близких поразила реакция матери Марии на это горе: ни слез, ни оцепенения души. Только сожаление, "что сердце мира не вмещает". После смерти дочери вся без остатка отдалась работе.

Вместе о друзьями-философами, среди которых Н. Бердяев, отец С. Булгаков, Г. Федотов, мать Мария основала объединение "Православное дело". На улице Лурмель, 77 она устроила женское общежитие и дешевую столовую, для которой с рынка сама приносила продукты (монахине делали скидку). Мать Мария сама вела хозяйство, мыла полы, клеила обои, набивала тюфяки. А вечерами расписывала и вышивала иконы. Устраивала диспуты. Писала стихи. На удивление друзей, как она все успевает, где черпает силы, отвечала: "У меня к ним отношение такое - спеленать и убаюкать - материнское". Люди это чувствовали и стали ее называть просто Мать: "Мать сказала", "Мать просила"...

Война вновь разрушила жизнь. Первый порыв - ехать в Россию, помочь. Разум остановил - не доедет даже до границы. И ее общежитие становится убежищем для всех, кто спасался от нацистов, прежде всего для военнопленных и евреев.

Активная антифашистская деятельность Кузьминой-Караваевой вызывала раздражение у церковных иерархов. Что уж говорить о простых обывателях, которые обвиняли ее даже в том, что она обрекла на смерть своего сына. Юрию было 23 года, когда его и священника Клепинина нацисты взяли заложниками, правильно рассчитав, что мать не оставит своего ребенка. Это было 9 февраля 1943 года. Мать Мария тут же вернулась в Париж. Ее посадили в крепость в Ромэнвиле, затем перевели в Компьенский концлагерь. Она так и не узнала о гибели сына...