Но вернемся в монастырскую келью правителя... Даже будучи официально «нареченным» властвовать, Годунов еще более месяца - с конца февраля и вплоть до 1 апреля - останется там, в Новодевичьем. Почему же он снова медлил? Почему тотчас не назначил день своей коронации? Тем паче что, по словам г-на Радзинского, для этого уже не осталось никаких препятствий. «Иов и Дума», - пишет он, - собрали Земский собор. Собор, который «единогласно постановил призвать Бориса на царство»... Однако, читатель видел, какие реально были отношения между этими самыми «Иовом и Думой». Если патриарх вынужденно действовал на стороне Годунова, то боярская Дума была откровенно против «худородного выскочки». Следовательно, вместе они никакого Земского собора в поддержку Бориса созвать не могли. Точно так же, как не мог и сам патриарх венчать правителя шапкой Мономаха. Не мог, пока новому царю не присягнет Дума, то бишь не даст своей санкции на эту коронацию. А потому...
А потому, исходя из этих исторических обстоятельств, нам придется подчеркнуть здесь еще одну явную неточность г-на Радзинского. Его слова о том, что «другие кандидатуры на царство, вроде призрака Ивановых забав татарина Симеона Бекбулатовича, (казались) просто смешными в сравнении с мудрым правителем Годуновым», и впрямь могут вызвать лишь снисходительную улыбку. В действительности все опять происходило совсем иначе и смешным не казалось никому.
...Когда 1 апреля 1598 года, осторожно дождавшись окончания Великого поста (во время которого любые празднества, как известно, были запрещены), Годунов решил вернуться в Москву, «его сторонники не пожалели средств и сил на то, чтобы подготовить столицу к торжественному приему нового царя. Народ встречал Бориса на поле, за стенами города. Те, кто был победнее, несли хлеб и соль, бояре и купцы - золоченые кубки, соболя и другие дорогие подарки, подобающие «царскому величеству»[695]. Причем и здесь правитель проницательно не упустил возможности блеснуть своим «смирением»: он отказался от всех ценных подношений, но с глубоким поклоном принял главное - хлеб-соль.
В Кремле под звон колоколов его встречало духовенство. Началась праздничная служба в Успенском соборе, в ходе которой присутствующие «здравствовали» правителя, а патриарх еще раз благословил его на «скифетродержавство»[696]. (Лишь благословил, так как, повторим, непосредственное венчание на царство считалось невозможным без присяги членов боярской Думы. Однако как раз высокородных «думцев» и было в соборе очень мало, а уж что касается их собственноручных подписей под «утвердительной грамотой» об избрании Годунова, то таковых не оказалось тогда совсем...) И все же, как пишет историк, по мысли устроителей, именно «богослужение в Успенском соборе, традиционном месте коронации государей, должно было окончательно утвердить Бориса на троне»[697]. После завершения службы Годунов отправился в царские покои и сел там «на царском своем престоле».
Понятно, что столь пышное и основательное водворение Бориса в царском дворце заставило бояр наконец-то забыть местническую рознь и вражду. Объединившись против татарина-узурпатора, они действительно (как мельком вспоминает и г-н Радзинский), провозгласили своим общим кандидатом в цари другого татарина - Симеона Бекбулатовича, старого соратника Грозного государя. И выбор этот вельможной знати был не случаен. Во-первых, князь Симеон управлял делами государства в то время, когда сам Иван был занят в Ливонии; следовательно, в глазах многих русских людей он все еще олицетворял собой живую память о минувшем великом царствовании. Во-вторых же, «кандидат» сей был уже слишком стар для державных забот, и знать считала, что его проще простого будет превратить в безучастную марионетку, ширму для прикрытия. Ведь главная «ее цель по-прежнему сводилась к тому, чтобы ввести (в стране) боярское правление, на этот раз посредством подставного лица»[698].
И Борис не стал мешать им! Сознавая всю уязвимость своего положения, он мудро остерегся вступать в открытый спор с высшим государственным советом. Но хоть и являясь неважным стратегом на поле боя, этот искуснейший мастер политической интриги придумал для себя другой «обходной маневр». Маневр, с помощью которого он смог, вновь прослыв «защитником Отечества», все-таки заставить гордых бояр признать его, «вчерашнего раба», своим повелителем, признать «царем и великим князем всея Руси»... Ибо, свидетельствует умный русский дьяк XVI века, было у Годунова «особое свойство», «был такой обычай выступать против воюющих противников: когда они не выходили на бой, он тогда выступал против них; когда волки не вредили овцам, он, показывая себя как бы храбрым, только свистом призывая их на себя; а когда свирепые бесстыдно начнут на смиренных нападать, он остается и не выходит из каменных стен»[699].
Точно так и поступил он той весной 1598 года... В апреле месяце неким воеводой Оскольским была принесена весть о скором нашествии крымчаков. Весть заведомо ложная, так как после памятного бегства от стен Москвы хана Казы-Гирея летом 1591 г. и заключения в 1593 г. мирного договора между Русью и Крымом на южном русском пограничье царила тишина и войны не ждали[700]. Это очень хорошо должен был знать (и знал!) прежде всего сам Борис, еще из кельи в Новодевичьем отправивший в Бахчисарай гонца с дружественным посланием к хану... Но тем не менее в Москве была объявлена тревога и отдан приказ о сборе войск, возглавить которые пожелал сам «нареченный» на трон. А когда (к началу мая) все было собрано, полки готовы к выступлению, Годунов просто поставил бояр перед выбором: «либо занять высшие командные посты в этой армии (тем самым de facto признавая его власть. - Авт.), либо отказаться от участия в обороне границ и навлечь на себя обвинение в измене. В такой ситуации руководство боярской Думы предпочло на время подчиниться. Борис добился своей цели и мог торжествовать»[701].
Что ж, он и торжествовал, гордо выступая впереди многотысячного, преданного ему дворянского войска. Высокородные князья, бояре, воеводы темнее тучи следовали за ним, не смея поднять глаз от жгучего стыда и злости... Но Борис теперь даже не замечал этих сумрачных лиц. Как писал дьяк Тимофеев, будучи «твердо уверенным в том, что хан на него не пойдет»[702], Годунов, прибыв в ставку под Серпуховом на Оке, велел «спросить о здоровье» всего воинства - бояр, дворян, стрельцов, казаков, простых ратников (по некоторым данным, численностью в 500 000 человек), учинил им общий смотр, а засим... А засим в течение двух месяцев следовали «богатые пиршества, на которых присутствовало до 70 000 гостей»[703]. Кстати, для упомянутых пиршеств правитель приказал взятым из столицы мастерам выстроить на зеленом берегу Оки целый «палаточный городок» или, как говорили очевидцы, «чудный град» из белоснежных шатров в виде дворцов, башен и стен - так, что издалека действительно казался настоящим белокаменным городом[704]. В этом причудливом сооружении он и потчевал, не жалея роскошных яств и вина, своих дворянских ополченцев. Но, по едкой ли иронии судьбы, именно там же застали Бориса и... послы из Крыма - прибывшие... нет, не с объявлением войны. Но лишь с тем, чтобы просто в порядке дипломатической вежливости передать от своего хана поздравления Годунову по случаю «избрания на царство»...Конечно, совершенно изумленных открывшимся зрелищем громадного (и абсолютно беспричинного) скопления войск посланников этих тоже пригласили к столу. Летописец зафиксировал: «Посол крымский у государя был на посольстве и был у стола, в шатрах ели, в приставке - царь Касимовский Мустафалей, царевич Абраслонолей Кайбалович, царевич Мустафалей Сибирский, в большом столе - бояре князь Федор Иванович Мстиславский с товарищи, в кривом столе - крымские послы в лавках, а приставы в скамьях. И, утвердив перемирье (т.е. подтвердив договор 1593 г. - Авт.), крымских послов государь отпустил, пожаловав, в Крым. А к хану послал посланника Леонтья Ладыженского с любовию и с братством и с поминками (подарками)»[705]. В то время как «войско, вокруг и около его стоящее, украшали цветущие растения и зеленые травы»[706]. Такова была еще одна и впрямь бескровная победа Бориса, еще одна характерная «деталь», к сожалению, показавшаяся ненужной г-ну Радзинскому...
