— Вы? — я невольно сделал шаг в сторону.

— А что тут такого? Если кто-то не обладает даром, то это еще не значит, что такого дара нет вообще.

Я недоверчиво посмотрел на незнакомца, силясь разглядеть в темноте выражение его лица.

Такие чудаки мне нравятся, решил я наконец.

— Если хотите, загадайте чтонибудь. Дабы не было сомнений.

Я загадал, и он сказал, сказал все, что я подумал.

— Ну, убедились теперь? — проговорил он несколько самодовольно. — Да, совсем забыл о зажигалке… Возьмите. Не гаснет на ветру и под дождем. Проверено.

— Спасибо, — я растерялся окончательно, но зажигалку взял.

— Ну вот, контакт налажен, — весело сказал мужчина. — Вы мне подарили свои воспоминания, а я вам — эту маленькую хранительницу огня. Так сказать, произошел духовно-натурный обмен.

— И вы удовлетворены?

— Как вам сказать… Я бы еще хотел просить вас об одной услуге… Вы любите кино?

— Что за вопрос? Только хорошие фильмы, разумеется.

— Ну, мне пока что трудно судить о качестве… Это дело времени… Что вы можете сказать об эффекте присутствия?

— Во время киносеанса? Это было бы просто великолепно. А что? Вы собираетесь показать мне такой фильм?

— Да, что-то вроде этого. Полное слияние личности зрителя и киногероя.

— Черт возьми, заманчиво. Вы режиссер?

— Нет, я изобретатель. Занимаюсь эффектом присутствия — крепкий орешек, надо сказать. Но за лето хочу все кончить. И сейчас нужна проверка — вдруг что-нибудь окажется не так…

— Вы раньше кому-либо показывали?

— Да. Но это было давно. Нужен новый эксперимент. Аппаратура все время совершенствуется и — сами понимаете… Словом, у меня в каюте все необходимые приборы…

— Но в чем принцип, суть эффекта?

— Этого я пока не могу вам сказать. Пока дело не завершено… Впрочем, если вас что-то пугает…

— Нет, нет, — возразил я.

— Весьма благодарен вам, — тихо, но с чувством сказал мужчина и крепко пожал мою руку.

— Ах, господи, какие пустяки, — пожал я плечами. — Все равно мне делать сегодня нечего.

Внезапно меня поразил страшный шум. По каменным ступеням крутой лестницы бежали десятки ног. Десятки людей что-то кричали, громко и угрожающе, и гулкое эхо, заикаясь, отзывалось из темных закоулков.

Я знал — за мной пришли.

Сейчас меня выведут на площадь и там перед орущей толпой отсекут голову. Потом мой труп сожгут на костре.

Все тело ныло после бесчисленных пыток. Палачи хотели, чтобы я сознался в своей связи с дьяволом.

На мое несчастье у меня с раннего детства развился необычайный дар: я мог отгадывать мысли людей с такой легкостью, словно эти мысли были написаны у каждого на лбу. Поначалу об этом никто, кроме меня, не знал. Но затем, став старше, я был вынужден однажды открыто заявить о своей способности, и это решило мою судьбу.

Все началось с того, что некий граф Марколло неожиданно начал ухаживать за моей матерью.

Отец мой умер за несколько лет до этого, оставив нам довольно значительное состояние. После первого визита графа я уже знал цель его ухаживаний. Ему попросту нужны были наши деньги.

Он крупно проигрался в карты, но своих денег ему не хватило, и он решил поживиться за наш счет. Однако вывело меня из себя другое. Придя в следующий раз, граф страстно поцеловал мамашину руку. «Красивый бюст, но до чего глупа», — отчетливо услышал я. Этого стерпеть я уже не мог. Я сказал ему все, что думал о нем, сказал все, что знал о нем из его собственных мыслей, я открыто заявил, что могу читать мысли его и других людей, я обличил его в гнусном обмане, мне казалось, я стер его с лица земли, растоптал, и вечное и всеобщее осмеяние будет теперь тяготеть над его головой и всем его родом. Разгневанная, мать выгнала его из нашего дома. А несколькими днями позже я узнал, что граф подкупил людей, чтобы те донесли на меня Святой инквизиции. Затем он явился туда сам и, будто ничего не зная, также обвинил меня в связи с дьяволом. Для меня это означало одно — верную смерть на костре.

Узнав про все это, я ночью подстерег графа и убил его. На следующее утро меня забрали. Меня пытали, но я молчал.

Я был приговорен к отсечению головы. Конечно, как колдуна меня должны были бы сжечь.

Но меня спасло убийство графа.

Я стал обычным преступником, а преступник должен быть обезглавлен. Правда, потом мой труп все равно сожгут на костре, а толпа будет улюлюкать и швырять в костер камнями. Но меня это уже не тревожило. Один взмах, удар топором — и я мертв.

И на том спасибо!..

Я подошел к окну, случайной зарешеченной дыре в двухметровой стене. Я видел немного — лишь кусок площади перед тюрьмой и эшафот посреди нее, и огромного, в красном переднике палача, он точил топор, и ослепительно улыбался, и пел песни: вероятно, он был очень рад, что выдался такой ясный день и сияло такое теплое солнце. Он был палачом и, убивая людей, очищал их души от земных грехов. Он был спасителем человеческих душ и гордился этим.

Раздался звук отодвигаемого засова, сколько раз уж я слышал его, когда меня вызывали на допрос, тяжелая железная дверь со скрежетом отворилась, и на пороге появился стражник с факелом в руке. Из-за его спины выглядывали хмурые, злые лица незнакомых мне людей.

— Идем, — сказал стражник и потянул за цепь, сковывающую мои руки.

Мы вышли. Нас окружили люди, и мы зашагали вниз по крутой стертой лестнице. Мне показалось, что этот путь не кончится никогда. Мы все время будем идти вниз и вниз, неизвестно куда, неизвестно зачем, вечно будем спускаться, тяжело ступая со ступени на ступень, и будет греметь и тянуть эта проклятая цепь, будет гореть, содрогаясь, факел и где-то в душе, в самом дальнем ее уголке, будет жить, и корчиться, и нестерпимо жалить затаенный, неистребимый ужас, вечный страх. Но лестница кончилась, и солнце брызнуло нам в глаза пригоршней золотого света. У меня закружилась голова, синее небо, чистый воздух, шум тысяч людей — все вдруг навалилось на меня, я зажмурился, забыл, куда и зачем иду, я просто шел, шатал по теплой земле и улыбалсянет, не людям, самому себе, и все было таким простым и нестрашным.

Я представил себе, что я великий художник, нет, лучше полководец, я вступаю в город, народ бежит навстречу и плачет от радости, играет музыка, и люди кричат: «Ура, ура, слава ему!» — и еще что-то кричат, что-то странное, но тоже восторженное.

— Смерть! Смерть ему!

Вот что они кричат. Но почему же…

Ах да, город знает все… Сбежались все, от мала до велика, страшно интересно глядеть, как убивают человека!

Мы дошли до эшафота. Мы поднялись на него, и я увидел красный фартук палача, его ослепительную улыбку — весна, весна, что делать, господа! — его сверкающий топор и понял: вот и конец.

Внизу, у эшафота, стояли мои друзья; я видел их, и они видели меня, но опускали глаза, боясь встретиться со мной взглядом, будто были в чем-то виноваты, и я чувствовал себя одиноким, отгороженным от мира невидимой стеной.

Меня раздели до пояса. Палач добродушно похлопал меня по плечу и сильной рукой пригнул к плахе. Добрый малый, он даже как-то пытался утешить меня…

Он не сказал мне грубого слова, не дернул со злостью за звенящую цепь. Сколько уж таких, как я, отправил он на тот свет, но он не оскорбил никого, потому что понимал: каждому немножко жаль покидать этот мир. Славный малый…

Мне протянули белую тряпку и хотели завязать глаза. Я отказался. Зачем? Ведь все будет длиться одну лишь секунду, мгновение одно… Блеснет на солнце топор, затаит дыхание толпа.

Вот, я уже слышу, как ветер шумит под топором. Сейчас…

В каюте было темно. Я даже не сообразил поначалу, как очутился здесь. Я еще слышал свист рассекаемого воздуха.

Я встал с кресла, сбросил опутывающие меня провода, пробрался к стене, нашарил выключатель и зажег свет.

Давид (так назвался мне изобретатель) сидел в углу, закрыв лицо руками, и раскачивался из стороны в сторону.