— Ленок! Красавчик какой!..

Нас окружают рабочие. Наперебой одни хвалят добычу, другие мою снасть. Бородатый старик берет ленка на руку и говорит утвердительно:

— Три кило…

Начинается легонький спор: кто говорит — два кило, кто — три с половиной.

Борис Павлович складывает десятка два хариусов в корзину, сверху кладет ленка и, прикрыв рыбу травой, говорит:

— Все! На сегодня с нас хватит. Идемте, а то мамаша, поди, заждалась…

Домой мы возвращались с видом победителей.

— Молодцы, ребятушки, — говорит Петровна, принимая рыбу от сына. — Я вам такой пирожок сотворю — любо-дорого!..

Утром Борис Павлович ушел с рабочими в лес. Я подсчитал все свои продуктовые запасы и, приняв во внимание ежедневную добычу рыбы, пришел к заключению, что безбедно могу прожить десяток дней, не рассчитывая на кусок хлеба моих любезных хозяев.

«Ну, а там видно будет…» — вспомнил я слова Бориса Павловича при нашей встрече. Конечно, не плохо было бы поразнообразить наш стол дичиной, но я не знал, куда пойти.

Сидеть дома не хотелось, я вскинул ружье на плечо и отправился вниз по течению. Прошел место вчерашней рыбалки. Здесь горы отступили от реки, лес был вырублен, и на его месте появилась густая молодая поросль: сосенки, пихточки; ожили и буйно разрослись кусты акации, кое-где попадались малинники. На выгорах розовели большие поляны кипрея, ярко выделяясь на зеленом фоне кустарников.

За этим зеленым полем, в полукилометре от реки, поднималась высокая отвесная скала. Стоять под ней было опасно. Скала вся была изборождена трещинами — это работа ветра и воды. Когда-нибудь да отвалятся же эти страшные камешки, весом, может, в несколько тонн…

Я зашел со стороны, наткнулся на заросли малинника, сел на пенек и усердно принялся обирать зрелые ягоды. Случайно мой взгляд упал на обсосанную ветку малины. Стало ясно, что «хозяин» тайги здесь уже снял часть урожая. На всякий случай я вынул дробовые патроны и в оба ствола заложил по «жакану».

Легкие белые облачка неслись на скалу, а мне казалось, что скала наклоняется и вот-вот грохнется всей своей массой вниз.

Неожиданно на вершине скалы появился круторогий козел. Он прокричал призывно и замер, как изваяние. Замер и я. Уж очень красив он был на бледно-синем небе. Но вот козел быстро метнулся в сторону, а на его месте, через короткое время, показался сам Михайло Иванович.

Медведь обнюхал камень, на котором только что стоял козел, и, присев на нем, стал смотреть вниз. Посидел-посидел, почесал левой лапой за ухом и отошел от края. Я осматривал все другие выступы скалы, не появится ли он там, но медведушка вернулся на старое место. На этот раз он шел на задних лапах, а в передних нес большой серый камень. Он положил камень на самый край скалы и стал тихонько подвигать его.

Наконец камень сорвался и с нарастающим шумом полетел вниз. Раздался удар, подобный взрыву, и мелкие осколки брызнули в кусты малинника. В тот же момент все вокруг меня зашумело, и на одно мгновенье я увидел промелькнувшую пару козлов. Спускались ли козлы на водопой или отдыхали под скалой — неизвестно. Михайло Иванович нарушил их покой.

За первым камнем медведь принес и сбросил второй. Мое ружье не могло причинить ему никакого вреда на этой высоте, подниматься же на крутизну и попасть под удар камня, сброшенного мишкой, мне не хотелось, и я вернулся на плотбище.

Я знал много мишкиных забав, но такую видел впервые. Обладая отличным слухом, он любит заниматься своеобразной музыкой: заберется на разодранное грозой дерево и дергает когтем за щепу, а сам ухо наставит и слушает, как она дребезжит. Часами сидит на дереве, все дранощепины переберет и все слушает.

И рыбак мишка неплохой. Найдет ямку, в которую весной рыба зашла, и давай воду мутить, все перебуровит. Бедной рыбке дышать нечем станет, высунет она голову из воды, а мишка — цоп ее — и на берег. Много наловит, травой прикроет, палками забросает, а когда она немного протухнет — кушает. В таком виде рыба ему кажется вкуснее. После рыбалки купаться начнет, грязь смывать и такой шум поднимет, словно тут не один мишка, а целая ватага ребят купается.

За вечерним чаем я рассказал Борису Павловичу и Петровне о своих наблюдениях.

— По весне их много тут бродит, — сказал Борис Павлович. — Выберутся из своих берлог — и к реке, на солнцепек. Тут раньше всего обтаивают снега. Выберут какую-нибудь сосну и давай расписываться на коре своими когтищами. Один так черканет — дескать, перезимовал ладно, а другой посмотрит, да еще глубже засадит когти. Такую подсочку сделают дереву — лучше не надо.

А Петровна припомнила быль, очень похожую на веселые охотничьи рассказы.

— Забавный зверь, нечего сказать, — проговорила она, и воспоминания оживили ее усталое лицо. — Бабка моя еще была жива — много этому годов назад, мне и не сосчитать. Жили мы тогда под Томском-городом, на Басандайке. Вздумала бабка помолиться сходить в монастырь. Собралась и пошла. А была она полная и, по болезни ног, ходила, как старая утка, враскачку. Так дедушка о ней говорил: «Вон наша утица плывет». На обратном пути решила бабка нас, внучат, побаловать гостинцем. Купила франзолю, — так раньше называли большие французские булки, — положила в корзину и идет себе.

А дорога-то все лесом да лесом. Ни встречных, ни попутчиков. Идет себе бабка одна, погода жаркая, упарилась. Надо бы и отдохнуть в тени где-нибудь, а она думает — еще маленько пройду. Вдруг слышит, сзади кто-то топает, будто лошадь копытами бьет по пыльной дороге. «Ну и хорошо, — думает бабка, — догонят меня люди добрые, может, и подвезут». А топот все ближе да ближе. И вроде как бы под ее шаги подлаживается кто-то. Она топ, и сзади ее — топ. Не хотела бабка оглядываться, но интересно стало, повернулась. А он — сам Михайло Иванович шествует. Встал на дыбки, ногами по пыльной дороге топает и раскачивается, как бабка. Струхнула здорово бабка, с места сдвинуться не может, а он все топ да топ, вплотную подошел к ней. Размахнулась бабка корзиной, да как хватит Михайлу Ивановича по ряшке: «Вот, говорит, тебе, охальник!» Франзоля-то выскочила из корзины, а он цоп ее лапами — и напополам разорвал. Упали куски на землю, Михайло Иванович глядит, а они поднимаются, поднимаются. Хлеб-то пышный оказался, вот они, куски-то, и поднимаются. А Михайле Ивановичу это невдомек. Сел он возле кусков и давай забавляться: надавит на кусок, лапу уберет, а тот, как живой, шевелится; надавит на другой — то же самое… Видит бабка, медведь занялся делом, она и давай взадпятки отступать — потихоньку, потихоньку, да так и ушла…

Мы долго смеялись над рассказом Петровны, и, зная характер медведя, право же, трудно было не поверить в подлинность события.

Люди на плотбище хорошие и живут дружной трудолюбивой семьей. У здешних лесорубов еще нет никакой механизации — лес валят пилой, очищают от сучьев топором и к берегу подтаскивают на лошадях. Все они мечтают о железнодорожной ветке, которая должна прорезать тайгу

— Уж тогда мы заживем!..

Я часто выхожу с ними на порубку, помогаю очищать бревна, подтаскивать их — зарабатываю свой кусок хлеба и все жду: когда свяжут новые плоты и спустят на воду.

Прошла неделя, а с плотами пока не торопятся. Потом оказалось, что новые плоты некому доверить вести по такой бурной реке, как Томь; а знатные плотовщики еще не вернулись и когда вернутся — неизвестно. Ни телеграфа, ни телефона здесь нет.

Моя невольная остановка затягивается на неопределенное время. А неопределенность — самое мучительное состояние. Чтобы немного рассеяться, как-то перед обедом я взял ружье и пошел побродить берегом реки, поискать новые тихие заливы для рыбалки.

Пробираясь вверх по Томи, я вдруг услышал за кустами непонятные мне звуки:

— Кер-кер… кер-кер…

А в ответ на это кто-то звонко свистел.

Я остановился, послушал и потихоньку стал пробираться сквозь кусты. Заросли смородины, черемухи и жимолости были так густы, что трудно было идти. Я продвигался очень медленно, стараясь по возможности не шуметь. Всякая моя неосторожность сглаживалась шумом реки, и я шел без остановки. Наконец, кусты стали меньше, и я, укрывшись в них, увидел на берегу, на чистой полянке, следующую картину.