На пятый или на шестой день прорыва наша пехота наткнулась на глубинную, сильно укрепленную линию обороны немцев и залегла, ожидая подкреплений. Мы отрыли для рации окоп, наскоро соорудили блиндаж. День или два стояли на месте. И тогда разрывом снаряда, угодившего в расположение роты, убило старшину Горяева и тяжело ранило Коломийцева.

Когда санитары понесли капитана в медсанбат, Ольга положила ему на носилки фляжку с горячим чаем и долго шла следом. Вернулась она подавленная, с заплаканными глазами.

Вечером я сидел на дежурстве, и на душе у меня было скверно. Ощущение, что нашу роту разбили и я остался один в темном морозном лесу, не покидало меня. Я вертел верньер приёмника. Назойливо трещали на разные голоса морзянки. Потом неожиданно громко зазвучал голос вражеского радиста. Он давал настройку, повторяя равнодушным голосом: «айн, цвай, драй, фир…» Опять морзянка и опять «айн, цвай, драй…»

Я выключил приёмник. Горела лампочка от аккумулятора. На столике тикал будильник. Странно, когда на войне, среди грохота взрывчатки, тикает будильник…

В машине было холодно, но я боялся топить печурку: искры могут выдать нас противнику.

Пришла Ольга. Она молча села, глубоко сунув озябшие руки в карманы шинели.

Снаружи в дверь постучали. Часовой из комендантской роты попросил прикурить. Прикуривал он осторожно, чтобы не было видно огня, и потом прятал цигарку в рукав. Я заметил, что каска у него чуть-чуть сбилась набок, а магазин автомата обиндевел, как и пушистые рыжеватые усы. Часовой отошел. Вернувшись в фургон, я глянул на будильник. Время включаться в связь еще не наступило. Ольга сидела молча, в прежней позе. Хотелось приободрить ее. Я несмело провел рукой по ее волосам у виска. Она слабо улыбнулась и прижалась лицом к моей гимнастерке.

— Когда это кончится? Когда перестанут убивать? Каких людей мы теряем!

— Война, — сказал я. — Надо быть твердым. Из тыла подойдут танки, «катюши», артиллерия, и завтра мы опять погоним фашистов.

Я говорил ей что-то несуразное, сбивчиво, торопливо. Она слушала внимательно и кивала.

На улице в небе прерывисто зашуршало, потом шорох оборвался, и грохнул взрыв. Будильник упал. В стенку фургона стукнуло осколком, или комком мерзлой земли. Ольга закрыла уши. За дверью кто-то, должно быть, усатый часовой, закричал, а потом застонал.

Снова загрохотали в лесу взрывы, и радиостанция заходила ходуном. Я поспешно выключил огонь и выскочил наружу, с силой увлекая за собой Ольгу. В кромешной тьме снова пронёсся снаряд, и мы едва успели нырнуть под машину. Я помню только не очень яркую вспышку, потом другую — и всё полетело к черту…

И вот я в палатке медсанбата. Болело плечо, гудело в голове. Левая рука у меня забинтована. Я стиснул зубы и чуть приподнялся. Кругом — носилки. Из-под шинелей торчат бинты и чьи-то бледные, бескровные лица.

Как в тумане, я увидел Петьку Королева. В своей мешковатой шинели с непомерно длинными рукавами, он подошел ко мне с мешочком в руках, сшитым из бязи. Он положил мешочек на носилки и сказал деловито:

— Это сахар. Пригодится.

Я знал, что некурящий Петька выменивал сахар на махорку и копил его, надеясь, что когда-нибудь ему дадут отпуск домой.

— Зачем мне сахар? — спросил, я.

— Я ж говорю: пригодится, — настойчиво повторил Петька.

— А Ольга? — спросил я.

— Жива! Фельдшер сказал, что только контужена. И ногу ей придавило. Но кости целы. Поправится. Не горюй! Вылечат тебя — приезжай. В запасном полку так и скажи: мне надо в свою часть. Рацию получим. Та — вдребезги…

Подошла в халате поверх шинели толстая и рослая сестра и шикнула на Петьку. Он попятился к выходу и помахал мне рукой, виновато улыбаясь.

Больше я его не видел.

И с Ольгой встретиться мне тоже не довелось.

Красный камушек на серьге у женщины, которую я увидел с пристани, и напомнил мне эту, немного грустную историю военных лет.

На улице ветер тормошил голые, недавно оттаявшие ветки берёз. По дороге шли и шли машины — тяжелые МАЗы, самосвалы, грузовики с прицепами. Везли тёс, шлакоблоки, цементный раствор, кирпич, продукты и многое другое, необходимое крупной стройке. Машины гудели с утра до вечера. Около пяти часов поток их затихал, а после, когда заступала вечерняя смена шоферов, возобновлялся с прежней неутомимостью.

В кабинете начальника строительства Григория Ивановича Иволгина инженеры и прорабы собирались на планёрку. Иволгин сидел за полированным письменным столом и, переключая тумблеры селектора, слушал рапорты с производственных участков. Перед ним на столе шумел вентилятор, разгоняя застоявшийся прокуренный воздух.

Свои распоряжения по селектору Григорий Иванович подкреплял энергичными жестами. Его буйная русая шевелюра находилась в непрестанном движении. Прислушиваясь к глуховатым голосам, доносившимся из динамика, Иволгин обеими руками водворял волосы на место, но они опять и опять, мешая, лезли ему на лоб.

Прорабы, начальники участков, экономисты, снабженцы, собравшиеся на планерку, чинно сидели на стульях, расставленных вдоль стен, и перешёптывались.

Из динамика донесся нервный, резкий голос прораба строящейся второй ТЭЦ:

— Григорий Иванович! Горят работы нулевого цикла. Обещали два бульдозера — не дали!

— Почему? — тряхнул шевелюрой Иволгин.

— Откуда мне знать? Вы их сами спросите.

Иволгин щелкнул переключателем:

— Горюнов!

— Слушает Горюнов.

— Почему не дал бульдозеры на ТЭЦ?

В динамике захрипело, загудело. Понять начальника механизированного парка было трудно, но Иволгин всё-таки разобрался в хаосе помех и сказал:

— Немедленно пошлите бульдозеры. Совсем распустились!

— Да не распустились. В ремонте были бульдозеры! — обиженно донеслось сквозь писк.

— У вас наготове должны быть всегда резервные механизмы. Сколько раз вам говорить?

— Понятно, — отчетливо и неожиданно чисто произнес динамик.

Иволгин выключил селектор и повернулся к собравшимся:

— Все в сборе? Слушаем прораба первого участка. Докладывай, Квасников.

Высокий лысый мужчина в комбинезоне и бродовых сапогах, залепленных глиной, рассказал, как идет строительство жилых домов. Уязвимым местом оказались штукатурные работы: не хватало раствора.

— Что еще за проблема? — удивился Иволгин.

— Самосвалы с утра на простое, — объяснил Квасников.

— Королев, в чем дело?

— Поломался водопровод, — ответил директор цементного завода. — Чиним. Уже теперь исправили. Два самосвала нагрузили раствором.

— Называется — завод! — едко пробурчал Квасников.

Иволгин с утра был в отлучке — ездил в райисполком, и то, что случилось за время его поездки, видимо, злило его. Выслушав всех, он стал отдавать обычные распоряжения тоном немногословным и резким, как команда. Закончив, достал из ящика стола знакомый всем сослуживцам алюминиевый, ручной работы портсигар и, взяв папиросу, положил его открытым на край стола. Все знали, что это — фронтовой портсигар. А Иволгин хотел, чтобы все помнили, что бои продолжаются, хотя война давным-давно кончилась. Бескровные бои за бетон, за кирпич, за сроки и графики.

Все задымили папиросами. Даже некурящий Квасников протянул к портсигару руку и неумело зажег спичку.

…Кабинет опустел. Только в углу на стуле остался низенький широкоплечий мужчина средних лет с маленькими голубыми глазами и толстым шишковатым носом. Это был главбух Солодовников.

— Что так долго был в городе? — спросил главбух.

— Пришлось съездить в колхоз. Сегодня там заканчивают монтаж силовой линии.

— Значит, дадим им свет?

— Дадим.

— Свет давай, детские ясли строй, — проворчал Солодовников. — А фондов на материалы не хватает. Приходится выкручиваться. Как списывать?