Восхищение — роман о распаде и смерти. В конце книги почти все действующие лица умирают. Чуть ли не все персонажи — в особенности все горцы — ищут сокровища, которые в дальнейшем погубят их. Лишь один старый зобатый с мудрым недоверием относится к сокровищам. Он говорит Лаврентию: они “действительно существуют, но только пока свободны, найди их, и рассыпаются в пыль” (гл. 4). М. Йованович в своей блестящей статье[2], анализируя этот аспект романа, характеризует мотив “сокровища” как элемент мифопоэтизации. М. Йованович пишет: “...в романе настоятельно обыгрывается мотив-мифологема “сокровища”. “Сокровищем” сначала названа Ивлита, причем имелась в виду ее неимоверная красота, “нечаянно” поразившая горцев. Не догадываясь пока об этом, Лаврентий в беседе с зобатым-отцом под “сокровищем” по-бытовому понимает лишь материальные ценности (деньги, “рассыпанные в пещерах и охраняемые козлоногими”, и пр.), чем косвенно указывается на возможность поворачивания сюжета в другую сторону (поиски “недоступных благ”), не выходящую, однако, за рамки “сказочного”. Тем не менее зобатый-отец оспаривает этот подход, обращая внимание своего собеседника на и н ы е ценности, из-за которых следует жить (“умереть как можно позже”), ввиду чего вопрос о “сокровище” ‹...› трансформируется в вопрос о ж и з н и и с м е р т и”[3]. Действительно, символика сокровища в романе непременно сопровождает “падение” персонажей, и в первую очередь дезертира-разбойника Лаврентия, искаженные понятия которого о сокровищах приводят его к краху. Предательство Ивлиты оказывается апогеем этого движения. Очаровательная в этом моменте Ивлита, как точно замечает Йованович, украшенная и одетая по вкусу Лаврентия, носит на своих плечах те материальные элементы, которые для горцев и для нее самой никак не могут быть сокровищами. С этого момента восхищенный Лаврентий станет понимать слова отца-зобатого и настоящее качество сокровищ, которое в конце концов оказывается не чем другим, как сысканным Ивлитой “умом ума”, находящимся за предметами. С этого же момента начинается и апокалиптический финал.
Присутствие тематики сокровищ, особенно развитой, даже принципиальной в Восхищении, является не единичным случаем в произведениях Ильязда 1920—1930-х гг. В неопубликованной на русском языке мемуарной повести Письма Моргану Филипсу Прайсу (1929), в которой Ильязд рассказывает о своей жизни в 1920—1921 гг. в туманном и двусмысленном Константинополе, имеются характерные фразы, дающие, пожалуй, один из возможных ключей к этой теме: “Воскресенье я проводил в окрестностях Большого базара. Константинополь создался и вырос своему торговому положению благодаря, и торговля в нем хранит тайны еще более удивительные, чем дворцы и мечети. Разница между европейской торговлей, где все построено на витрине, на рекламе, на вывеске. Здесь этот принцип применим только к домам терпимости, где женщины сидят прямо в витринах, а во всем остальном какая невзрачная внешность. Я начинал понимать это стремление скрыть это сокровище, чтобы ценность была доступной только посвященным, умеющим понимать и спрашивать”[4]. Итак, сказочный мотив сокровища, становящийся у Ильязда повторяющейся темой, связывается и с темой Востока. На уровне мотивации тема сокровища относится и к снегу. В Письмах Моргану Филипсу Прайсу необычный на константинопольских крышах и минаретах снег подробно описан и, как правило, соединен в первую очередь с кавказским снегом. В Восхищении белая скатерть снега, терпеливо ожидавшегося Ивлитой, сочетается с чистотой нетронутого сокровища. Как в Письмах, так и в Восхищении снег связывается с белокурой девушкой (в Письмах белокурая девушка Дениз, которая не только сама по себе оказывается сокровищем, но и знает разгадку тайных явлений, появляется сразу же после выпадения снега). Снег связывается и с мышлением, с исканием “ума ума” (Ивлита в Восхищении или сам Ильязд-рассказчик, который в Письмах называет снег “предметом ‹его› продолжительных наблюдений”), тем самым еще прочнее соединяясь с темой сокровища. Таким образом, возникает линия или, точнее, созвездие: сокровище — Восток — снег — белокурая девушка — “ум ума”. Но тема сокровища связывается и с художником, который, открывая тайное, создает красоту. И одновременно разрушает сокровище. В Восхищении Лука, искусство которого заключается в том, чтобы проявить подробности жизни умерших, и который ради своего искусства доносит на Лаврентия, представляет собой это двусмысленное качество, делающее из художника предателя. Но в Восхищении мотив художника играет второстепенную роль. Однако тематика хищения сокровища, в особенности художником, принципиальна для Ильязда и сопровождается размышлением о деятельности самого поэта. Примерно в 1930 г. он пишет в одной из записных книжек: “Книга не должна быть написанной, чтобы быть прочитанной. Прочитанная книга это мертвая книга”. То есть сокровище, “рассыпающееся в пыль”.
Впоследствии, став издателем, Ильязд охотно цитировал фразу им переизданного забытого поэта Адриана де Монлюка: “Лучшая судьба поэта — стать забытым”. Фразу, стоящую в явном противоречии с его деятельностью открывателя и воскресителя малоизвестных поэтов. Выпуская роскошные малотиражные издания и соединяя с неизвестными именами прошлого самых знаменитых деятелей современной живописи, как, например, Пикассо, он старается по мере возможности разрубить гордиев узел противоречий.
Как мы видели, тематика сокровища в Восхищении связана с понятием “ум ума”, но самое это понятие не раз появляется у Ильязда как общая категория, отнюдь не определенная, а намного превышающая простую “горную” мотивацию. В самом деле, в списке будущих сочинений, напечатанном еще в Тифлисе в 1920 г. в книге згА Якабы, впервые встречается некое произведение под названием умумА. И на первой странице лидантЮ фАрам (1923) Ильязд дает название умумА новому циклу из шести произведений, шести “слов”, по терминологии Ильязда, который, к сожалению, не был написан. В записных книжках писателя, однако, остаются следы этих проектов — несколько черновиков полузаумных стихов на горную тему. В заглавии одного из этих “слов” — пасмЕртная барадА — упоминается определение искусства, данное Ильяздом в своем докладе Илиазда: “Искусство давно умерло, а у трупа борода все еще продолжает расти. Ильязд, поэт — это борода, ненадолго растущая на мертвом искусстве”. А в 1939 г., представляя свой новый сборник стихов Афат, Ильязд следующим образом толкует Восхищение: “Это определение поэзии как извечно бесплодной попытки”. Такое определение может относиться как к попыткам Лаврентия, так и к мечтам Ивлиты, к этому “уму ума”, который горцы видят за предметами. Будучи сама сокровищем, Ивлита, слышащая в голосе природы “ум ума”, становится эмблематическим образом поэзии.
Но “ум ума” — вещи, которые существуют за вещами, — в какой-то мере та беспредметность, составной частью которой в литературной области и является заумь. Для Ильязда заумь никак не может быть единственным условием творчества. Он не раз повторял, что употребление зауми в его драмах обусловливалось самим сюжетом пьес и что совсем не стоит употреблять заумь необоснованно. Даже в лидантЮ фАрам заумь, как это ни парадоксально, не является важным элементом. Доведенная до совершенства и беспредметности, письменная речь становится живописной, временное искусство барочным путем превращается в пространственное — а этот путь ведет в тупик. По крайней мере к такому доводу прибегает Ильязд в 1923 г., когда пишет о своей последней заумной драме: “Прощай, молодость, заумь, долгий путь акробата, экивоки, холодный ум, всё, всё, всё. ‹...› Современное искусство умерло”[5].
В романе Парижачьи Ильязд, впервые стараясь оторваться от зауми, вводит ее характерные черты — многозначность, неустойчивость слов — в самый сюжет, в самую фабулу романа. Черты зауми становятся мотивами, которые передают прозрачные персонажи, действующие, так сказать, по подсказке самих слов. В Восхищении автор продолжает эту игру. Но тогда как роман Парижачьи построен почти исключительно на диалогах и, таким образом, близок к драматическому произведению, в Восхищении замечается обратное: почти никакой диалог не прорывает плотной ткани повествования, а редкие исключения имеют особое значение. Игра слов, ясно выражающаяся в употреблении разных языковых пластов (архаического, грубого, научно-профессионального, деревенского, горной лексики), редких грамматических форм, своеобразного синтаксиса, точной фонетической основы, соединяется с непременным использованием речи, языка как мотива. Речь несет в себе большую долю этого “восхищения”, которое звучит в заглавии книги.
