– Не убит, жив, жив, – твердил Иванчиков. – Тоже выдумал – убит. Ранен только…

Из-за дома ещё раз выстрелили. Пуля с хрустом впилась в дерево, оставив на нем белую царапину. Иванчиков выстрелил в ответ и почувствовал, что рука его стала липкой. И рукоятка нагана была липкой и тёплой. Взглянул на руку, на револьвер – они были в крови. Испугался, думал, что и его ранило. Тут же сообразил, что это кровь Сапежки, которого он прислонил к дереву. Тот сидел мертвенно-бледный, обеими руками зажимая рану на груди.

– Перевязать тебя надо… Перевязать. – Иванчиков опустился перед ним на колени, хлопал себя по карманам, но ничего подходящего там не было. Сбросил френчик, расстегнул пуговицы на рубашке.

– Глянь, где они, не сбежали? – через силу выговорил Сапежка.

– Тут они, тут. – Иванчиков выглянул из-за дуба и выстрелил в кого-то из тех двоих, опередив его, – тот тоже целился в их сторону. Снял рубашку, разорвал на несколько полос. Принялся раздевать Сапежку. Тот, сжав зубы, тихо стонал. Окровавленная гимнастёрка неприятно липла к рукам Иванчикова. – Ничего, ничего. Вот сейчас перевяжем, и кровь остановится, прекратит идти, – говорил он и все выглядывал из-за дерева, тревожился, как бы бандиты не воспользовались случаем и не ушли. Дважды выставлял напоказ свою кепку, как будто это он сам выглядывает, и бандиты дважды стреляли в неё. Одна пуля оцарапала козырёк.

«Ну где же люди? Неужели тут действительно никто не живёт?» – думал Иванчиков, прижимая к ране на груди Сапежки сложенный в несколько раз лоскут от рубашки. Пуля прошила грудь справа, ближе к плечу, и, должно быть, пробила лёгкое, ибо Сапежка хрипел и отплёвывался кровью.

Бандиты выстрелили ещё раза три, пули впивались в ствол дуба с коротким хрустом.

«Стреляйте, стреляйте, – подзуживал их Иванчиков, – только не вздумайте убегать. Дайте перевязать товарища». Френчика своего он так и не надел. Сперва перевязал рану лентами от располосованной рубашки, а потом размотал свою обмотку и перетянул рану поверх лент.

– Вот кровь и остановилась, не течёт больше, – сказал он, глядя Сапежке в глаза. – А вы говорите – убили… Не убили, живы вы и будете жить…

За два года службы в чека он повидал немало крови, был свидетелем не одной смерти, и каждая смерть – своего или врага – его потрясала, ошеломляла, он не мог примириться с тем, что человек убивает себе подобного и часто того, кто не сделал ему ничего плохого. Человек, рождённый для того, чтобы жить, радоваться жизни, растить детей, делать что-то хорошее для себя и для других, вынужден убивать такого же человека или сам падать замертво. А служба у него, у Иванчикова, такая, что он обязан стрелять и убивать, чтобы защитить ту жизнь и тот порядок, который выбрало большинство людей… И сейчас вот, в этой ситуации, он стреляет и в него стреляют и могут убить или ранить, как ранили Сапежку.

Были и ещё выстрелы оттуда, из-за дома, и ещё раз выстрелил в ту сторону Иванчиков.

А старый дуб, в живое тело которого впивались пули, в ужасе простёр вверх два обрубка – два сука, как инвалид культышки рук, и казалось, ему было так же больно, как и человеку.

Немного погодя Иванчиков ощутил – именно ощутил – подозрительную тишину. Посмотрел на дом и никого не увидел, из-за угла не выглядывали. Крикнул:

– Эй, вы там!

Ответа не последовало.

– Сивак! Чего молчите?

По-прежнему тишина.

– Удрали, – прохрипел Сапежка и закашлялся.

Иванчиков ступил несколько шагов от дуба в сторону и увидел Шилина и Михальцевича уже в поле. Они оставили позади сосняк и спешили вдоль железной дороги к большому лесу.

– Стойте! – крикнул Иванчиков срывающимся голосом. Надел френчик, хотел бежать вдогонку, без шапки, расхристанный, в одной обмотке. Но спохватился, что раненый Сапежка останется один, сразу обвял, схватился за голову. – Уйдут!

Сапежка приподнялся, сказал:

– Догоняй. Бегом… Ну!.. Мне ты все равно не помощник… – посмотрел на Иванчикова прощально и – тоном приказа: – Беги!

Иванчиков отвернулся, чтобы не видеть взгляда Сапежки, хотел сказать что-то утешительное, но не нашёл слов.

– Я скоро вернусь, – только и пообещал, устремляясь вслед за бандитами. – Куда же вы, обождите! – кричал на бегу.

Он заметил, что Шилин бежит с трудом, сильно нахрамывает. Михальцевич шёл позади него, прикрывая собою. Расстояние между Иванчиковым и беглецами сокращалось, но было ещё достаточно велико, и он не боялся, что в него могут попасть, бежал открыто, не хоронясь.

«Надо было взять Сапежкин наган, – спохватился он. – У меня же мало патронов. Эх, будь ты неладен!»

Чем дальше, тем чаще озирались Шилин и Михальцевич. В какой-то момент последний отстал, припал на колено и начал целиться в Иванчикова, перешедшего к тому времени на шаг. Иванчиков как шёл, так и продолжал идти, знал: далеко, из нагана не попадёт. Михальцевич выстрелил и догнал Шилина.

«Они идут в ту же сторону, куда ехали. Это хорошо, – думал Иванчиков. – А я не отстану. Увидят же люди, услышат. Прибегут…» До леса оставалось ещё километра два, для хромающего Шилина – добрый час ходу. А за час что-нибудь да произойдёт.

Так и шли, не сближаясь, держась на одном и том же расстоянии. Не стреляли. И по-прежнему нигде не было ни души.

«Люди, где же вы?» – готов был кричать в отчаянье Иванчиков. Его бросало то в жар, то в холод от понимания своего бессилия – в нагане четыре патрона, а лес приближается, его зубчатая кромка уже чётко рисуется на светлом небе, как вырезки из чёрной бумаги на прозрачном стекле.

– Стойте! Все равно не отстану. Стойте!

Шилин и Михальцевич на миг приостановились, обернулись к нему. Неужели послушаются?

– Сдавайтесь!

– Рыжий щенок! Ушастик! – прокричал Михальцевич в ответ. – Сдаёмся. Иди возьми! Гнида чекистская! – И выстрелил. Выстрелил и Шилин.

Иванчиков не услыхал свиста пуль: они или прошли стороной, или не долетели. Он не стал отвечать, понимал, что его провоцируют, вызывают ответный огонь, зная, что у него мало патронов.

И снова шли. Впереди – Шилин, за ним – Михальцевич. Мешки за плечами делали их на расстоянии горбатыми. Чёрные кожанки, жёлтые мешки… Вроде и не люди вовсе, а какие-то неземные существа: прилетели, сели на этом чистом поле и идут по нем, недоступные и страшные.

Впереди, поодаль от железной дороги, показался хуторок: хата, обнесённая забором, хлев, сараюшки.

«Во, может, там люди есть, – обрадовался Иванчиков. – И, может, свои, наши люди».

Вдруг его чуткие оттопыренные уши уловили далёкий металлический гул. Гул поезда, такой знакомый, похожий… на что? Да, пожалуй, так гудит лес, когда по его верхушкам ударит ветер. Иванчиков бросился к полотну, посмотрел в одну сторону, в другую, поезда не увидел, но гул шёл с той стороны, куда они держали путь. Гул усиливался, и чёрный кружок вырос на путях вдалеке. Потом и дым стал виден, а чёрный кружок превратился в паровоз.

– Ура, поезд! – крикнул, не сдержав радости, Иванчиков. – Поезд! – Взбежал на насыпь, сорвал с себя френчик, стал размахивать им над головой вкруговую – справа налево, слева направо, как и надо останавливать поезд. Махал и не спускал глаз с Шилина и Михальцевича. Те тоже остановились было, а когда поезд начал притормаживать, свернули прочь от линии и поспешно направились к хуторку.

– Ага, припекло! – вскинул руки Иванчиков. – Ура-а!

Это был не поезд, а один паровоз. Он остановился в нескольких шагах от Иванчикова, и с него стали соскакивать люди с винтовками. Один боец, два, три, четыре… Всего семеро. Одного из них, начальника жлобинской чека Малюткина, Иванчиков знал.

– Вон они, вон! – показывал Иванчиков на Шилина и Михальцевича, приближавшихся к хуторку. – Это Сивак и ещё один из его банды… Те самые, что с мандатом людей обирали…

Прежде чем устремиться в погоню, двух человек послали на полустанок к раненому Сапежке.

Шилин, первым подошедший к хутору, пнул ногой калитку – она, незапертая, отворилась и хлопнула о дощатый забор. Затравенелый двор был исполосован тропками, на которых тоже пробивались спорыш и подорожник. Хата была крепкая, из толстого леса, с крыльцом, некогда покрашенным, а сейчас облезлым и неухоженным.