– Потешно, – усмехнулся Шилин, зевнул, потянулся. – Спать охота.

– А с кем? – наклонился к нему Михальцевич.

– Да не худо бы к какой-нибудь вдове присоседиться. А то ведь как монахи.

– Вот-вот, – ожил Михальцевич, и глаза его блудливо и алчно помутнели. – Надо. А то плоть бунтует. На всякую молодую женщину смотрю теперь с такой же жадностью, как смотрит пьяница на водку. Эх, сюда бы мою Машеньку-гимназистку. Правда, в последнюю встречу я её отхлестал по щекам. Крутанула с моим же приятелем.

– По щекам? Ты, офицер, дворянин, бил женщину? – Шилин строго поджал губы, нахмурил брови. («Наполеон!» – подумал Михальцевич.) – Женщину бить по лицу нельзя. Это преступно, дико. Её можно расстрелять, повесить, сжечь на костре, но бить по щекам?..

– Ну, это давно было, – попытался оправдаться Михальцевич, так и не понявший, в шутку это было сказано или всерьёз. – Я был тогда в состоянии аффекта. Не думаю, чтобы она, будучи виновата, меня возненавидела. Судьба её неизвестна и, видимо, незавидна. От большевиков сбежала, где-то теперь в Париже. Я песенку о ней сочинил. – Он начал тихонько напевать:

– Так ты же можешь встретиться с нею в Париже, – сказал с ухмылкой Шилин. – Поедешь, построишь женскую баню. Машенька твоя билеты будет продавать, а ты…

– Не надо так, Илларион Карпович. Горько это…

Темнело. Пора было подумать о ночлеге. Неподалёку была деревня Крапивня. Решили зайти сперва в концевую хату, расспросить, что за деревня и есть ли здесь начальство. Заходить в деревни без разведки теперь опасались. Боялись и чекистов – эвон какой след за собой оставили, – и бандитов. От этих, если схватят, тоже добра не жди – и ограбят, и в распыл могут пустить.

Хата, которую они облюбовали, была отгорожена от поля пряслом из новых окоренных жердей. Постояли на опушке леса, понаблюдали, ничего подозрительного не заметили. Прошли двором, постучались. Выскочила девчушка, встретила их радостно, ни о чем не спрашивая, пригласила войти. Вошли.

– Добрый вечер, – ответила она на приветствие. – Меня зовут Лидка.

– Очень приятно, что ты Лидка, – сказал Шилин. – Ну, а мы из Москвы.

– Ой! – Лидка просияла вся, занялась краской, её чистые, зеленоватые, как льдинки, глаза так и засветились – столько в них было радости.

Она только начала вылюдневать в девушку, ещё не понимала этого, а между тем надо было понимать и вести себя соответственно. В душе она оставалась ещё ребёнком, будучи уже по всем статьям женщиной: и грудь вздымалась под вышитой кофточкой, и сзади круглилось. Маленькая, ладная, с тонкой шейкой, по-юному счастливая всем существом, трепетная и светлая, как капелька, – такая была эта Лидка.

– А мы из Москвы, – повторил Шилин, не сводя с неё жадного, по-мужски наглого взгляда. Не выдержал, взял её за плечики, привлёк к себе, чмокнул в макушку, похлопал по спине. – Будем тут у вас крепить советскую власть. Как она у вас, крепкая?

– Крепкая… У нас тут отряд милиции стоял.

– А сейчас он где?

– В Бороньки ушёл. А Москва большая?

– Ещё бы! – заулыбался Шилин. – Там есть такие дома, что вся ваша волость в одном доме поместится. А тебе, капелька…

– Я Лидка.

– А тебе, Лидка, я такой дом одной бы подарил.

– Ой, как интересно, – загорелись её ушки от удивления и удовольствия.

Лидка села на скамеечку, глядела во все глаза то на Шилина, то на Михальцевича и рассказывала про деревню и про свою семью. Отец с матерью в соседней деревне отмечают сороковины по бабушке. Скоро должны приехать. Есть ещё брат, служит в милиции, бандитов ловит.

В чистой, новой хате пахло опарой и васильками. Синие веночки были развешаны по стенам и лежали под лавками. Лидка объяснила, что сушёные васильки держат в хатах, чтобы не заводились сверчки.

– Ты бы нас, малышка, покормила, – сказал Михальцевич и так же, как и Шилин, обнял её за плечики и чмокнул в макушку. – Покормишь?

– Ага. Меня все так зовут: малышка, малая. Говорят, я такая, что и под гриб спрячусь. – Она вскочила со скамеечки, шмыгнула на другую половину, к печи, открыла заслонку, ухватом достала чугунок. – Тут суп гречневый. Сала нарежу, огурцы есть…

– Бутончик! – Михальцевич почмокал губами, прищёлкнул пальцами. – Сорвать бы…

Выпуклые глаза его замаслились, такая же масляная ухмылка искривила губы.

– Мон шер, – тихо, чтобы не услышала Лидка, сказал Шилин, – не подобает русскому офицеру такие дела творити. Суворова помнишь?

– А, – махнул рукой Михальцевич, – после того, что мы натворили, поздно вспоминать Суворова.

Они поужинали молочным гречневым супом, салом с огурцами, запили молоком. И Лидка с ними ела, счастливая тем, что такие важные московские начальники так ласково с нею разговаривают, так интересно рассказывают про Москву. Она сказала, что хочет туда поехать – учиться на артистку.

– На артистку? О-ля-ля! – не удержался Михальцевич, двумя пальцами взял Лидку за мочку уха, наклонился к ней и поцеловал в щеку. – Ух ты, моя артисточка!

– А что? – уставилась на него Лидка глазами-льдинками. – Мы тут ставим спектакли, и я главную роль играю. И мой брат Савка сказал, что выучит меня на артистку, как только войну с поляками и бандитами закончат.

– Конечно, выучишься, – поддержал её Шилин. – Слава, овации, охапки цветов, поклонники несут тебя на руках из театра к автомобилю… Ура, малышка!

И чем дольше они вот так с нею зубоскалили, ёрничали, чмокали по очереди в щеки, в шейку, чем больше она, осмелев, верила их словам, все ещё не понимая, что она уже не ребёнок, не дитя, а девушка, тем сильнее разгоралось у них желание. От их прикосновений, поцелуев, шуток она так заливисто смеялась, что казалось, протяни руку – и в воздухе поймаешь этот её смех. Михальцевич уже подхватил было Лидку на руки, стал кружить её, осыпая поцелуями, и едва не бросился с нею на кровать, но тут через распахнутое окно послышался конский топот.

– Савка едет! – вскрикнула Лидка. – Брат.

Все трое вышли из хаты.

Савка внешне походил на Лидку – такие же прозрачно-зеленоватые глаза, такая же тонкая, в золотистом пушке шея. За спиной у него карабин, с одного боку шашка, с другого – наган. Седло кавалерийское и конь, прошедший кавалерийскую выучку, – штаб-ротмистр отметил это с первого взгляда. В остальном же ничего кавалерийского: сапоги без шпор, брюки чёрные, в полоску, рубаха-косоворотка, только шапка солдатская со звездой. К седлу вместо шинели приторочена на манер скатки простая домотканая свитка.

Савка спешился, бросил повод на кол в заборе, козырнул:

– Боец милицейского конного отряда Жиленков.

Невольно, автоматически щёлкнули каблуками и Шилин с Михальцевичем.

– Кто будете, товарищи?

– Они начальники из Москвы, – поспешила ответить за них Лидка. – Их прислали крепить тут советскую власть.

– А документы у вас имеются? Позвольте взглянуть, – протянул Савка руку к Михальцевичу.

Савка был не ахти какой грамотей: читал мандат вслух, по слогам, водя по строчкам пальцем. Ещё не дочитав, воскликнул:

– Так это вы?! А нам говорили о вас: ходят двое да золото требуют у попов и евреев.

– Вот эти двое и предстали пред вашим светлым ликом, – сказал с насторожённой улыбкой Шилин. – Значит, жалобы были? От попов, конечно?