– Мы должны ждать... ждать... – проговорила она, наконец.

– Ждать? – спросил он. – Как долго? Иногда я думаю... Иногда я думаю, как легко было бы...

Она отпрянула и в ужасе взглянула на него.

– Я должен рассказать вам обо всем, что я передумал. Я старался не думать о том, чего мне хочется. Я старался думать о том, что будет для нее лучше. Что это может быть, как вы думаете? Что могло бы быть самым хорошим для нее? Дать ей возможность легко, мирно, безболезненно заснуть... использовать свое умение помочь ей успокоиться? Или поддерживать в ней жизнь... снова и снова возвращать ее к жалкому состоянию, безысходности и чудовищной боли?

– Вы не должны так говорить.

– Я знаю. «Не убий». – Он невесело рассмеялся. – Временами у меня бывает непреодолимое желание нарушить эту заповедь. Чаще всего я понимаю, что законы устанавливаются потому, что они подходят для большинства случаев. Но, Аманда, всегда ли и для всех ли случаев они подходят?

– Я не знаю. Не могу сказать. Вы устали и заработались.

– Нет. У меня сейчас ясная голова. Она мирно спит. Завтра она проснется отдохнувшей. Я дал ей для этого нужную дозу. Если бы я дал ей этого снотворного побольше, она спала бы так же мирно. Разница была бы лишь в том, что назавтра она бы не проснулась.

– Это было бы убийством!

– Так ли это? Если бы я мог сказать себе с чистой совестью, что я думал только о ней, было бы это убийством? Я дал ей лекарство, чтобы временно избавить ее от боли; а если бы я дал ей лекарство, чтобы навсегда прекратить боль?

Аманда схватила его за руку.

– Разве вы уверены, что в этот момент вы думали бы только о ней?

– Я полагаю, Аманда, что да. Если бы она не болела и если бы не вела себя так невыносимо, как ныне, подобные мысли никогда бы ни на мгновение у меня не возникли. Я бы вам сказал: «Вы должны уйти. Оставаться неразумно. Я женат на женщине, которую я ненавижу, но я на ней женат, и так должно быть, пока мы живы». Я бы расстался с вами. Клянусь в этом. В таком случае мой долг был бы ясен. Но это не тот случай. Я наблюдаю, как она страдает... наблюдаю, как усиливаются ее страдания. Едва ли она нас переживет. Мы можем подождать, Аманда.

– Мы должны подождать, – воскликнула она.

Он подошел к столу, и, казалось, обрел привычное для него спокойствие.

– Вы правы, – сказал он. – Я устал. Я наговорил больше, чем следовало бы. Я открылся вам в своих чувствах. Теперь вы знаете, что с того времени, как вы появились в этом доме, я мечтал о другой жизни... о нормальной жизни, разумной и достойной. Этот ребенок... ребенок Лилит... заставил меня осознать, что я хочу детей. Но я женился на Изабелле, и этим все сказано. Я умоляю вас, не уходите. Я умоляю вас, не бойтесь. Оставайтесь в этом доме. Вы для меня большая поддержка. Клянусь вам, что я никогда не сделаю ничего против своей совести.

– Я уверена, что вы все сделаете, как надо. Я никогда ни на секунду в этом не сомневалась.

Хескет дал ей пакет с порошком.

– Выпейте это со стаканчиком воды и тогда будете хорошо спать.

– Спасибо вам.

– Я загляну и проверю, как она спит.

Они вместе поднялись по лестнице. Белла мирно спала. Ее лицо было менее желтым, чем прежде; она еле уловимо улыбалась во сне. Они вышли, и у двери Аманда пожелала ему спокойной ночи.

– Простите мне мои безумные слова, – сказал он. – Я не должен был взваливать на вас свои проблемы.

Поворачивая ручку двери, она ответила:

– Я рада, что вы открыли мне свою душу. Он улыбнулся.

– Спокойной ночи. Спокойной ночи, любовь моя. Аманда вошла к себе в комнату и закрыла дверь. С ее кровати поднялась Лилит, улыбавшаяся с понимающим видом.

После обострения болезни Беллы прошло несколько недель, она поправилась и, казалось, теперь снова стала самой собой – то болтливой, то агрессивной, то до слез жалеющей себя. Аманду иногда охватывала дрожь, когда она смотрела на эту женщину, на ее пухлые белые руки, которые тряслись, когда она поднимала чашку с чаем, когда украдкой поглядывала в сторону шкафчика. Аманда не могла не думать, не спрашивать себя: как долго?

Самым большим и любимым ее развлечением в это время было учить с Леем буквы. Ему только недавно исполнилось два года, и он был еще мал, чтобы учиться, но Лилит настаивала, а он был очень способным. Каждое утро, пока Белла спала, она и Лилит сидели, бывало, с мальчиком за столом в комнате Аманды, и Аманда писала буквы на грифельной доске. Лей, весь сосредоточившись, слегка высунув язык и зажав в маленькой толстой ручке карандаш, старался эти буквы копировать. Лилит с удовольствием наблюдала, вместе с Амандой наслаждаясь уроками и обучаясь вместе с Леем.

Лилит исполняла свои обязанности и думала свои думы, наблюдая между тем за успехами Лея в учебе, за ухудшением состояния Беллы – потому что она, казалось, приближала своим пьянством очередной приступ, за тем, как росла любовь между Хескетом и Амандой и как трудно им становилось ее сдерживать.

Настал день, когда Аманда сообщила новость Лилит, которая играла с Леем в своей комнате на верхнем этаже дома.

– Лилит, война окончена.

Лилит взглянула на Аманду из-за головы сына.

– Это значит, – сказала Аманда, – что Фрит и Давид Янг приедут теперь домой.

Лилит кивнула. Она неуверенно улыбнулась. Она была бы рада его увидеть, но эта новость не вызвала в ней того ликования, которого она сама ожидала. Она прижалась губами к темноволосой головке сына. Он главное в ее жизни, с жаром думала она, ныне и во веки веков.

Но когда несколько дней спустя родители Давида Янга прислали Аманде письмо, в котором сообщали, что их сын умер от ран в Скутари в последние недели войны, Лилит охватил страх, как бы подобная участь, о чем они пока еще не могли узнать, не постигла и Фрита.

Она все еще не разобралась в своих чувствах к нему.

Белла лежала в кровати, постанывая. Губы ее горели, а глаза были совершенно безумными; она дышала с большим трудом. Была глубокая ночь, мартовская ночь, ветер завывал за окнами. Доктор сидел у камина и наблюдал за женой.

За последний месяц многое произошло, так как был подписан мирный договор в Париже. Фрит вернется домой, но это будет, разумеется, через несколько месяцев. Он бы очень хотел, чтобы Фрит был теперь здесь. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своими мыслями. С Амандой он говорить не мог; на его взгляд, все это слишком ее касалось. Когда он был рядом с Амандой, в нем брали верх чувства. А все это он должен обдумать спокойно, здраво и предельно честно.

Хескет был человеком верующим, но не до исступления. Он не соглашался с общепринятыми нормами. По опыту своей профессиональной деятельности он знал, что иногда было необходимо, в чрезвычайных обстоятельствах, действовать против всех установленных правил, годных для обычных случаев. Часто бывало необходимо полагаться на удачу, действовать спонтанно, говорить себе: «В любых других случаях это было бы неправильно, но в данном случае это подходит».

– Хескет... ты здесь, Хескет? Он подошел к кровати.

– Да, Белла.

– Глоток, Хескет. Виски... Он склонился над ней.

– Белла... нет, Белла. Это повредит тебе. Оно слишком возбуждает тебя.

– Мне... мне трудно выносить это, Хескет.

– Я понимаю. Понимаю.

Хескет смотрел на нее сверху и вспомнил, какой она была, когда он впервые встретил ее – веселой, юной, радующейся жизни. Вспомнилось ему, как ухудшалось ее здоровье, как нарастала боль, наложившая безобразную маску на ее красоту. Можно ли было винить Беллу за глупое легкомыслие, за себялюбие и раздражительность. Бедняжка Белла! Ей бы следовало быть другой; ей бы следовало быть терпеливой, а не тщеславной, смиренной, а не легкомысленной.

Он вспомнил один из дней своего детства, проведенного в деревне, в прелестном доме, построенном в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого веков, в эпоху королей Георгов. Он восхищался своим отцом, как никем другим; именно потому, что его отец был врачом, он тоже стал им; если бы отец был жив, он обратился бы к нему со своей проблемой.