Я знаю этого человека неплохо, можно даже сказать, хорошо. Если бы мне довелось пройти с ним через те испытания, которые выпали на его долю, я бы, наверное, почел за честь называть его своим другом. Но мы ходили и ходим по жизни разными путями-дорожками, поэтому о настоящей дружбе говорить не приходится. Его боевые товарищи служили там или навсегда остались там, где я ни разу не был и (к своему стыду и облегчению) никогда не побываю. Мы с ним обитатели параллельных миров, которые никоим образом не пересекаются. То, что он запросто может обратиться ко мне со словами: «Серега, брат», абсолютно ничего не меняет. Он и совершенно левого пассажира может назвать «братишкой», что из того?

Двое таких разбитных «братишек» недавно заглянули в наше купе с предложением перекинуться в картишки, выслушали встречное предложение моего спутника и тут же удалились, сделавшись тихими и чинными, как на похоронах. Исчезли в неведомом направлении и ресторанные девицы, не сумевшие навязать ни одной бутылки своего сногсшибательного пойла, настоянного на клофелине. Потерял к нам всяческий интерес и проводник, якобы английского чаю которого мы так и не попробовали.

Короче говоря, никто больше не тревожит нас в нашем купе спального вагона фирменного поезда «Донбасс». То, что должно было появиться на столе – появилось, то, что следовало налить – налито, налитое – выпито, выпитое – закушено. Хорошо. За окнами несется непроглядная ночь, а мы посиживаем себе в тепле и уюте, жуем, беседуем.

Меня несколько удивляет резкая реакция товарища на мое предложение угоститься домашними пирожками. «С капустой?» – мрачно спрашивает он, глядя на вполне безобидные пирожки так, словно обнаружил на столе целый выводок ядовитых скорпионов. Услышав мои заверения о том, что капустой тут даже не пахнет, он несколько успокаивается, но к угощению все равно не притрагивается, хотя то и дело косится на него с неприязненным видом.

Отметив про себя эту странность, я незаметно накрываю пирожки салфеткой, а сам завожу разговор об особенностях национальной разведки. Меня интересует спецназ ГРУ, в котором служил (или по-прежнему служит) мой собеседник.

Он пожимает плечами.

– Тоже мне, тайна за семью печатями! Это разведывательно-диверсионные части, предназначенные для действия в оперативном тылу противника на глубину до тысячи километров.

– Ага, – киваю я с глубокомысленным видом. – Тактическая разведка.

– Разведка чаще всего побоку, брат. Гээрушные спецы – это диверсанты. Головорезы. Нашу историю знаешь?

– Российскую?

– Не тормози, Серега. Имеется в виду история спецназа ГРУ.

Я вспоминаю то, что успел накопать во всевозможных справочниках и в Интернете:

– Насколько мне известно, первые разведывательно-диверсионные формирования в составе военных округов и армий появились в 1951 году.

– Ни хрена тебе не известно. Про Пржевальского слыхать доводилось?

– Ну, – я напрягаю память, – он, кажется, лошадь какую-то открыл. Низкорослую такую, мохнатую. Дикую.

– Сам ты дикий, брат. Никита Михайлович был офицером тогдашнего Генштаба. Его экспедиции финансировались военным министерством. По сути, это были рейды на всю глубину Центрально-Азиатского ТВД.

– Тэ-вэ… Как?

Заметив озадаченное выражение моего лица, товарищ снисходительно поясняет:

– Телевидение тут ни при чем. Я о театре военных действий говорю. Пржевальский, по сути своей, являлся спецназовцем, понял?

– А его научные экспедиции? – изумляюсь я. – Его именем даже горный хребет назван. Или озеро.

– Фикция. Оперативное прикрытие.

– То есть никаких путешествий не было?

– Путешествия-то были. Да только правды о них в учебниках и энциклопедиях не пишут.

– Это что же, государственная тайна?

– Уже нет, хотя еще лет пятнадцать назад подобная информация считалась секретной. За повышенный интерес к деятельности Пржевальского можно было поплатиться скрученными яйцами, отвечаю.

– Скрюченные яйца? – переспрашиваю я.

– Скрученные, – успокаивает меня товарищ. – Всего лишь скрученные, Серега.

– В тисках, что ли?

– Зачем в тисках? Мы ведь не дикари, не средневековые инквизиторы. Мы используем достижения цивилизации на всю катушку. Я просто употребил термин для обозначения лица, перенесшего пытку током на половых органах.

Мой товарищ весело щурится. Если бы рысьи глаза умели приобретать насмешливое выражение, то они выглядели бы именно так.

– ТВД, – бормочу я, усваивая новые словечки и выражения. – Скрученные яйца.

– Не забивай себе голову терминами, – доносится до меня. – Фактически речь спецназовца наполовину состоит из профессионального жаргона. Вздумаешь его применить – читатели просто запутаются в этой тарабарщине. Да и ты сам тоже.

Меня его осведомленность настораживает.

– С чего ты взял, что я собираюсь писать книгу про спецназ?

– Блин, да если понадобится, я могу узнать о тебе что угодно. С точностью до последнего куска, который ты слопал вчера за ужином.

– Каким образом? – вырывается у меня.

– Посредством вскрытия тела в походных условиях. Без всяких медицинских заморочек. С помощью подручных средств.

Он опять веселится. Я кошусь на его замечательный нож, кромсающий колбасу, и спешу возвратить разговор в нейтральное русло:

– В любом случае десяток-другой терминов не помешают. Они создадут эффект достоверности.

– Людям не эффект достоверности нужен, а правда, – говорит мой товарищ уже абсолютно серьезным тоном. – Голая правда. Без прикрас. Как баба без макияжа, со всеми ее болячками и бородавками.

Представляя себе уже не рысь, а почему-то жабу, я упрямо гну свое:

– И все же специальные термины пригодятся. Ну-ка, произнеси что-нибудь на своем жаргоне.

Глядя куда-то поверх моей головы, он чеканит:

– Серегу убираем. Если от Ольги тоже не будет толку, запускаем Димочку.

Оба-на! Я опасливо озираюсь, хотя, разумеется, за моей спиной никого нет, ни таинственной Ольги, ни столь же загадочного Димочки. Тогда я перевожу взгляд на бутылку водки, опустошенную нами всего на треть. Странный у нас разговор затевается, хотя выпили мы всего чуть-чуть. Особенно меня настораживает фраза про Серегу, которого нужно убрать. Если я правильно понял значение последнего слова, то речь идет не о наведении порядка. Вернее, о наведении такого порядка, при котором мне отведена весьма специфическая роль. Незавидная.

Ничего удивительного в том, что у меня на лбу собираются морщины, которых там еще недавно не было.

– Эй, не напрягайся ты так, брат. – Мой товарищ расплывается в улыбке. – «Сергей» – это слуховой контроль. «Ольга» – наблюдение при помощи оптической техники. Ну, а Дим Димыч – негласный обыск. Отними.

– Отнять? – снова оглядываюсь. – У кого что? Или что от чего?

– Отнимание – это комплекс оперативно-технических мероприятий. Сокращенно: ОТМ. Ну что, вернемся к нашим баранам?

– Бараны – это боеприпасы? – гадаю я. – Боекомплекты? Бронежилеты?

Он качает головой:

– Не ищи скрытый смысл там, где его нет. Бараны – это бараны. Парнокопытные животные семейства полорогих. Ни за что не пройдут мимо новых ворот, непременно уставятся на них с видом крайне глубокомысленным и рассудительным.

Алкогольные градусы, принятые мной внутрь, моментально вскипают, порождая отчаянное бурление крови.

– Помнится, не далее как позавчера, – запальчиво говорю я, – кое-кто обратился ко мне с просьбой помочь ему снять деньги с кредитной карточки, которую он имел неосторожность завести. Он, этот всезнайка, стоял перед банкоматом не просто с глубокомысленным, а с совершенно отрешенным выражением лица Будды, пытающегося постичь главный закон мироздания. Я, как человек благородный, не стал укорять его за то, что он в некоторых вопросах тоже ни бэ, ни мэ. Я просто помог ему и даже не предложил истратить наличность в ближайшем кабаке. – Мой тон становится все более обиженным. – Конечно, я не вправе рассчитывать на то, что в знак благодарности этот человек воздвигнет мне памятник на своем дачном участке, который, между прочим, приобретен и приведен в порядок не без моего участия. Но и на сравнение с бараном я тоже не рассчитывал.