Из мебели в комнате была только узкая железная кровать, покрытая солдатским одеялом, и деревянная табуретка. Окна здесь были закрыты для того, наверное, чтобы запах не выходил наружу, Здесь было много мух, и жужжали они весело и торжествующе. Напились, видно, закваски и веселились теперь пьяные.

Калиберда прошел на кухню и увидел дощатый стол и еще две дубовые бочки, тоже с закваской. А на плите, ничем не прикрытый, высился, сверкающий медью, змеевик. Калиберде довелось уже несколько раз накрывать с поличным самогонщиков, и технику производства он знал хорошо. Он отметил про себя, что дело у Горбачева поставлено солидно, такой змеевик недешево стоит сделать.

С самогоном все было ясно, но не для этого же только забирался тайком Калиберда в чужую квартиру. В углу были сложены дрова, а рядом лежала куча бумаги. Здесь были и целые газеты и клочки газет. Калиберда наклонился. Да, на многих газетах и на клочках можно было разобрать надписи: «Чиков» и «Дмитриев». Подозрение Васильева, бесспорно, подтверждается, и все-таки это еще не доказательства. Горбачев может все начисто отрицать. Ну, самогон гнал — тут уж не отопрешься. А в убийстве не виноват. Может, случайно в домоуправлении кто-нибудь взял газету, может быть, и нарочно подсунул обрывки с фамилиями, чтобы навести подозрение на невинного.

Вот если бы удалось найти обрывок, который точно бы подходил к обрывку, найденному в корзине с трупом, тут бы Горбачев завертелся. Ведь был же обрывок с тремя буквами — «Дми». Вот если бы попался обрывок, на котором было бы написано «триев».

Но стоит ли ворошить эти газеты! Вдруг Горбачев заметит, что тут кто-то возился! Потом, если деже Калиберда найдет обрывок, на котором написано «триев», какая это улика, если обыск без протокола, без понятых. И все-таки очень хотелось порыться в этой куче. Калиберда раздумывал, когда в дверь отчетливо постучали четыре раза. Юноша вздрогнул. Его предупреждали, что Горбачев возвращается. Быстро, на цыпочках, он выбежал в переднюю, оставив дверь в кухне полузакрытою, точно так, как было раньше, эти подробности он тщательно запомнил. Вынув из ручки двери палку, он поставил ее на место в угол, так, как она стояла. Товарищ встретил его на лестничной площадке. «Скорее!» — прошептал он. Калиберда вынул отмычки из кармана и быстро запер дверь. Внизу на лестнице уже слышались шаги Горбачева. Он поднимался, к счастью, медленно. На площадке третьего этажа ему встретились два молодых человека. Они оживленно разговаривали о рыбной ловле. Горбачев пропустил их мимо себя, и никаких подозрений они у него не вызвали.

И вот три товарища, три соучастника по самовольному обыску, сидят в кабинете Васильева и докладывают. Сначала часть «законная»: Горбачев опять носил продавать самогон, на обратном пути остановился у пивного ларька выпить пива. Потом вернулся домой и больше из дому не выходил.

— Ребята, — говорит Васильев, — последите еще и завтра. Все-таки могли ему привезти два-три бидона, он их и продает. Войдем в квартиру, а там все чистенько и никаких аппаратов. Нам ошибаться нельзя. Представьте себе, сделаем обыск и ничего не найдем. Он поймет, что его подозревают, и удерет, да так, что его м не сыщешь.

— Делайте обыск, — говорит Калиберда, глядя в сторону. — Не ошибетесь. Насчет убийства я, правду говоря, не знаю, а самогон гонит. И аппарат есть, и в бочках полным-полно.

Васильев обвел глазами трех практикантов, сидевших с нейтральными, ничего не выражавшими лицами, и все понял.

— В квартиру проникли! — спросил он тихим от ярости голосом.

Сыщики молчали.

Дальше было все, что обычно бывает в таких случаях.

Васильев кричал, стучал кулаками, грозил, что сейчас же доложит начальству и преступников выгонят из угрозыска; ребята каялись, просили простить и не сообщать начальству, потом Васильев остыл, и стало ему практикантов жалко. Он понимал, что злого умысла у них не было, что заставило их пойти на этот, в сущности, безобразный поступок усердие в неудачном сочетании с юношеским легкомыслием.

В сущности говоря, самовольство молодых сыщиков принесло скорей вред, чем пользу. Что они узнали? Что Горбачев гонит самогон? Васильев был уверен в этом и раньше. Понаблюдав за Горбачевым несколько дней, можно было это бесспорно установить, получить ордер на обыск, арестовать Горбачева за самогоноварение и спокойно вести следствие дальше.

Теперь положение изменилось. Совершенно неизвестно, какие следы оставил Калиберда в квартире. Горбачев насторожен. Достаточно мелочи, чтобы он скрылся. Значит, обыск надо делать немедленно. Даст ли начальник ордер? Можно, конечно, сослаться на данные Калиберды, но начальник строг. Выгонит мальчишек, да еще письмо на курсы напишет. А мальчишек жалко. Лица у них бледные, растерянные, и глаза умоляющие.

Васильев махнул рукой, буркнул «подождите» и пошел к начальнику. Нет, он, конечно, ему ничего не сказал. Просто немного приукрасил факты, сказал, что Горбачев заметно нервничает и может скрыться, так что лучше с обыском прийти сегодня же.

— А основания какие! — спросил начальник.

— Из замочной скважины закваской несет.

Начальник работал в угрозыске не первый день, понял, что, кроме запаха, еще есть какие-то основания, но не стал углубляться.

— Ладно, — сказал он, — оформляйте ордер. Я подпишу. И возьмите с собой сотрудника-эксперта. Пусть ученый человек хорошенько осмотрит.

На обыск поехали Васильев, эксперт, Калиберда и фотограф. Подъехав к дому, пригласили трех понятых вместо двух полагающихся — управдома, дворника и человека из квартиры на пятом этаже, того самого, который спускался по лестнице, когда Калиберда собирался вскрывать квартиру. Человек этот оказался архитектором.

Он все время всматривался в лицо Калиберды. Никак не мог вспомнить, откуда это лицо ему знакомо.

Тихо поднялись на площадку четвертого этажа. Постучали негромко, как может стучать почтальон или случайный посетитель. Молча ждали. Горбачев, видно, успел изрядно попробовать собственной продукции.

— Кто там! — спросил он сердито и невнятно, прежде чем отпереть.

— Телеграмма, — сказал Васильев.

— Какая, к черту, телеграмма! — недовольно пробурчал Горбачев, но дверь все-таки отпер.

Вошли, предъявили ордер.

Увидя милицейскую форму, Горбачев очень испугался. Он заморгал глазами, и у него задрожали и руки и губы. Мог он бояться и того, что раскроется убийство, но мог испугаться просто потому, что самогоноварение уж безусловно откроется.

Плита топилась вовсю. Васильев открыл дверцу и заглянул в топку. Вероятно, печку растапливали газетами, но теперь они уже сгорели. Трещали дрова, бурлила закваска, пар шел по змеевику.

Сразу же занесли в протокол четыре бочки, и змеевик, и тот факт, что в момент обыска Горбачев как раз гнал самогон. Змеевик на плите и бочки сфотографировали. Теперь начиналось самое трудное. Эксперт привез с собой три альбома, в которых на листках картона были наклеены аккуратно разглаженные обрывки газет, найденные в корзине. Так же аккуратно разгладили один за другим все обрывки газет, сваленные в углу. Поворачивали и так и этак, прикладывали друг к другу.

Горбачев держал себя странно. Сначала он очень разволновался, как мы уже говорили. Потом, когда прошли по квартире, увидели бочки с закваской и самогонный аппарат на плите, он ахал и всплескивал руками, как будто сам их впервые видел и даже не подозревал, что они у него есть. А когда потом занялись хлопотливым и непонятным для понятых делом: разбирали обрьшки газет и пытались их сложить, он как будто потерял всякий интерес к обыску. Сидел на табуретке, прислонившись спиной к стене, тупо смотрел на происходящее и только иногда вздыхал и говорил совершенно не к месту: «О господи, чудны дела твои».

Из понятых больше всех был заинтересован происходящим архитектор. С любопытством осмотрел он аппарат, покачал головой и похвалил конструкцию, а затем внимательно следил, как складывают газетные обрывки. Наконец не удержался, спросил: