— Ясень, Ясень!..

— Пе-ре-воз-ни-ков!..

Костя оторопело смотрит вперед.

Спина великого стайера больше не удаляется,

не уходит вперед,

не уходит,

приближается…

И не потому, что Костя Слезкин побежал быстрее, нет.

Великий стайер явно замедлил бег.

«Сдал!»

«Неужели?»

«Ну, темп же!»

— Пе-ре-воз-ни-ков!..

— Ясень, Ясень, Ясень!

Костя быстро оглянулся и увидел невдалеке открытый рот и напряженно выпученные глаза Перевозникова. Он и Пожилков — они как бы с двух сторон подступаются к Косте Слезкину, Кибальник отстал.

До финиша полкруга.

Пожилков снова в полутора метрах впереди Кости Слезкина. Как раньше. Но вдруг он отворачивает от бровки. Он бежит рядом. Плечом к плечу. Костя видит его профиль, бесстрастный, как профиль слепка.

И тут Костя услышал его хриплое, прерывистое:

— Возьми себя в руки, старик! Трус, дерьмо, марш!

И рванулся грудью вперед, наискосок к бровке.

И тогда Костя Слезкин вырвался вслед за ним. Но было уже поздно.

Они опоздали совсем не намного, может, на какую-то долю секунды — Перевозников и Кибальник, который за это время подтянулся, уже обходили их с большой скоростью.

У самого финиша завязалась отчаянная борьба. Но было поздно. Великому стайеру едва удалось обойти Кибальника и финишировать вторым.

Костя Слезкин пришел четвертым.

Он бросился было к Пожилкову, еще не зная, что скажет, но тот отвернулся от него и, покачиваясь, пошел в другую сторону.

Потом объявили результаты, и первым к Косте Слезкину подлетел Перевозников.

— Ты кто, откуда взялся?

— Да поди ты! — в отчаянии огрызнулся Костя.

— Брось, ты же чудо!

— Что?

И только тут до Кости дошло: это невероятно, но он, Костя Слезкин, марафонец, уложился в норматив мастера спорта СССР! В беге на пять тысяч метров.

Поздно вечером он, наконец, решился позвонить великому стайеру домой.

— Тебе чего? — буркнул тот.

— Я хотел сказать спасибо.

— Ладно, гуляй.

Но трубку не повесил.

Кто-то остановился за дверью телефонной будки в ожидании, и Костя полуобернулся.

— Хочешь что-нибудь спросить? — сказал Пожилков.

— Да, — Костя потрогал цепь, которой была прикована трубка к аппарату. — Я хотел спросить: почему вы тогда поехали за мной на машине с киноаппаратом, почему именно за мной?

— Ищешь чью-то личную заинтересованность?

— Нет.

— Тактики, стратеги попросили. Они никак не могли понять, что с тобой происходит. Ясно?

— Ясно.

— Что еще?

— Все.

И снова не повесил трубку.

— А что же мне дальше? — спросил Костя, помолчав.

— Гулять.

— Ну, я пошел, — сказал Костя, — еще раз спасибо.

— Пока не за что. Пока что бегать ты не умеешь. Пока ты еще пустое место на дорожке. Ты еще физкультурник, черт тебя подери, а не спортсмен.

— Может быть, — сказал Костя.

— Опять лезешь в бутылку?!

— Да.

— Но все равно мне от тебя теперь некуда деться. Надо хоть как-нибудь компенсировать ущерб. Говорят, каждому надлежит кого-то выучить. Будешь моим учеником. Первым.

— Буду. Когда?

— Вчера.

Костя тихонько повесил трубку на рычаг и вышел из парной кабины телефона-автомата. «Уф!»

Теперь можно было радоваться.

— Ну и человек, — сказал он поджидавшему очередь, — заноза!

Тот пожал плечами.

— Да не о тебе речь, парень, — сказал Костя, — так что возьми себя в руки, старик.

Чак Дойл шел вдоль высокой кирпичной стены, отделявшей городской дом Дж. Говарда Меткалфа от вульгарного окружения, когда увидел, как через стену перелетела двадцатидолларовая бумажка. Учтите, что Дойл не из тех, кто хлопает ушами — он себе клыки обломал в этом грубом мире. И хоть никто не скажет, что Дойл очень вдумчив, дураком его тоже считать не стоит. Поэтому не удивительно, что, увидев деньги посреди улицы, он их очень быстро подбирает.

Он оглянулся, чтобы проверить, не следит ли за ним кто-нибудь. Может, кто решил подшутить таким образом или, что еще хуже, присвоить деньги?

Но вряд ли за ним следили — в этой части города каждый занимался своим делом и принимал все меры к тому, чтобы остальные занимались тем же, что достигалось в большинстве случаев высокими стенами. И улица, на которой Дойл намеревался присвоить банкноту, была, по совести говоря, даже не улицей, а глухим переулком, отделяющим кирпичный забор резиденции Меткалфа от изгороди банкира Дж. С. Грегга. Дойл поставил там свою машину, потому что на бульваре, куда выходили фасады домов, не было стоянки.

Никого не обнаружив, Дойл поставил на землю фотоаппараты и noгнался за бумажкой, плывущей над переулком. Он схватил ее с резвостью кошки, ловящей мышь, и вот именно тогда-то он и заметил, что это не какой-нибудь доллар и даже не пятидолларовик, а самые настоящие двадцать долларов. Бумажка похрустывала — она была такой новенькой, что еще блестела, и, держа ее нежно кончиками пальцев, Дойл решил удалиться к Бенни и позволить себе одно или несколько возлияний, для того чтобы отпраздновать колоссальное везение.

Легкий ветерок дул вдоль переулка, и листва немногих деревьев, что росли в нем, совместно с листвой многочисленных деревьев, что росли за заборами и оградами на подстриженных лужайках, шумела, как приглушенный симфонический оркестр. Ярко светило солнце, и не было никакого намека на дождь, и воздух был чист и свеж, и мир был удивительно хорош. И с каждым моментом становился все лучше.

Потому что через стену Меткалфа вслед за первой бумажкой, весело танцуя по ветру, неслись другие.

Дойл увидел их, и на миг его схватил паралич, глаза несколько вышли из орбит, и кадык подергивался от возбуждения. Но в следующий момент он оказался среди бумажек, хватая их обеими руками, набивая ими карманы, задыхаясь от страха, что какая-нибудь из банкнот может убежать от него. Он был во власти убеждения, что, как только он соберет все деньги, ему надо бежать отсюда со всех ног.

Он знал, что деньги кому-то принадлежат, и он был уверен, что даже на этой улице не найдется человека, настолько презирающего деньги, что он позволит им улететь и не попытается возвратить их.

Так что он собрал деньги и, убедившись, что ни одной бумажки не упустил, бросился к своей машине.

Через несколько кварталов, в более укромном районе, он остановил машину на обочине, опустошил карманы, разглаживая банкноты и складывая их в ровные стопки на сиденье. Их оказалось куда больше, чем он предполагал. Дыхание со свистом вырывалось сквозь зубы.

Он поднял пачку, чтобы посчитать деньги, и заметил, что нечто торчит из нее. Он попытался щелчком выкинуть это нечто, но оно осталось на месте. Казалось, оно приклеилось к одной из банкнот. Он дернул, и банкнота вылезла из пачки.

Это был черешок, такой же, как у яблока или вишни, черешок, крепко и естественно приросший к углу двадцатидолларовой бумажки.

Он бросил пачку на сиденье, поднял банкноту за черешок, и ему стало ясно, что совсем недавно черешок был прикреплен другим концом к ветке.

Дойл тихо присвистнул.

«Денежное дерево», — подумал он.

Но денежных деревьев не бывает. Никогда не было денежных деревьев. И никогда не будет денежных деревьев.

— Мне мерещится чертовщина, — сказал Дойл, — а я уже несколько часов капли в рот не брал.

Ему достаточно было закрыть глаза — и вот оно, могучее дерево с толстым стволом, высокое, прямое, с раскидистыми ветвями, с множеством листьев, и каждый лист — двадцатидолларовая бумажка. Ветер играет листьями и рождает денежную музыку, а человек может лежать в тени этого дерева и ни о чем не заботиться, только подбирать падающие листья и класть их в карманы.