— Пригласите врача!

Байон, ругаясь, отдал распоряжение, и следом каждый, находившийся вне дома, требовал доставить врача как можно быстрее.

Все то время, пока я следила за мадам Ньювиль, лежащей на полу, я молилась: «О, Боже, пошли Буйе».

Но пришел доктор, а не Буйе, и мадам Ньювиль не могла больше притворяться. Ей дали микстуру и помогли подняться на ноги. Она покачнулась и снова бы упала, но Байон поддержал ее и с помощью доктора потащил к карете.

Никаких признаков Буйе.

— В Париж! — кричала толпа. Больше нельзя было ждать.

Ничего не поделаешь. Мы вынуждены были позволить вывести мадам Ньювиль из дома. Когда мы появились, раздались громкие крики. Я крепко держала дофина за руку, слишком опасаясь за него, чтобы бояться самой.

Это снова началось… Я никогда не забуду эту унизительную поездку… На этот раз более продолжительную — не из Версаля, а из Варенна в Париж.

Возвращение в Париж продолжалось три дня. После приезда из Версаля я считала, что познала всю глубину унижений, ужаса, неудобства и страданий; теперь мне предстояло узнать, что бывает еще хуже.

Стояла невыносимая жара, но мы не могли умыться или переменить одежду, и вдоль всего пути стояли эти орущие, кричащие дикари. Я не могу назвать их людьми, поскольку всякое подобие человеческой доброты и достоинства, кажется, покинуло их. Они изрыгали оскорбления главным образом в мой адрес. Я была козлом отпущения, к этому я уже привыкла.

— Долой Антуанетту! — кричали они. — Антуанетту на виселицу!

Очень хорошо, подумала я, но быстрее, быстрее. Я с большой охотой пойду на это, только бы мои дети были свободны. Пусть бы они жили жизнью простого дворянства… Пусть я умру, если именно этого вы хотите.

Они выделили двух членов Национального собрания — Петиона и Барнава — для нашей охраны. Думаю, они были неплохими людьми, сейчас я в этом уверена. Есть разница между толпой и теми, кто верит, что революция делается во благо Франции, чье кредо — свобода, равенство, братство; они готовы обсуждать это за столом переговоров, и Людовик готов предоставить им то, чего они хотят. Люди вроде этих двух далеко отстоят от тех животных на улице, которые выкрикивают ругательства в наш адрес, требуют нашу голову и… другие части тела, жаждут крови и смеются от дьявольской радости при мысли, что она прольется. О, да, эти люди были другими. Они беседовали с нами, по их мнению, рассудительно. Они сказали нам, что мы простые люди. Мы не заслуживаем привилегий только потому, что родились в другом слое общества. Король слушал серьезно, склонный согласиться с ними. Они говорили о революции и о том, чего они хотят от жизни, и о неравенстве: неразумно предполагать, что народ согласится постоянно жить в нужде, в то время как определенная часть общества тратит на одежду такую сумму, которая могла бы прокормить какую-либо семью в течение года.

Дофину понравились эти два человека, а он им. Он прочитал слова на пуговицах их формы: «Жить свободно или умереть».

— Вы будете жить свободными или умрете? — спросил он их серьезно, и они заверили его, что будут жить.

Я чувствовала, что Елизавета и мадам де Турзель вот-вот готовы взорваться. И поняла, что только я могу удержать их. Я заняла позицию снисходительного безразличия. Это не нравилось толпе, но заставляло относиться ко мне с некоторым уважением. Мы были вынуждены поднять в карете шторы, чего от нас постоянно требовали, и Барнав с Петионом советовали сделать это, так как настроение толпы становилось все более неистовым. Люди подходили к окну и выкрикивали ругательства в мой адрес, а я смотрела прямо перед собой, как будто их не существовало.

— Продажная девка! — кричали они, но я делала вид, что не слышу. Они насмехались, но мое поведение все же оказывало влияние на них.

Для нас в карету принесли еду, народ закричал, что хочет видеть, как мы будем есть. Елизавета испугалась и предложила поднять занавески, но я отказалась это сделать.

— Мы должны сохранять чувство собственного достоинства, — сказала я ей.

— Мадам, они разнесут карету, — заявил Барнав.

Но я понимала, что стоит нам поднять шторы — и мы упадем в собственных глазах, и отказалась сделать это до тех пор, пока не пожелала выбросить кости съеденной курицы, и сделала это, швырнув их прямо в толпу, как будто окружающие не существовали для меня.

Из двух сопровождающих Петион был более одержимым, а Барнав, как я заметила, восхищается мною. Ему понравилось мое отношение к толпе, и я заметила, что у него меняются представления о нас. Он думал, что надменные аристократы отличаются от обычных людей, и был поражен, когда я обратилась к Елизавете и назвала ее «сестричкой» или когда она обращалась к королю, называя его «братом». Они были удивлены тем, как мы разговариваем с детьми, на них заметное впечатление произвела взаимная привязанность членов нашей семьи.

Они, должно быть, многие годы питались сведениями из абсурдных скандальных листков, распространяемых по столице. Они считали меня чудовищем, не способным на нежные чувства, — Мессалиной, Катериной Медичи.

Вначале Петион попытался дерзко говорить об Акселе. Ходило много слухов о наших взаимоотношениях.

— Мы знаем, что ваша семья выехала из Тюильри в обыкновенном фиакре и что им управлял человек шведской национальности, — сказал он.

Я испугалась. Значит, они знают, что Аксель вывез нас!

— Мы хотим, чтобы вы назвали нам имя этого шведа, — продолжал Петион, и я могла заметить по блеску его глаз, что ему доставляет удовольствие говорить о моем возлюбленном в присутствии мужа.

— Не думаете ли вы, что я знаю имя наемного кучера? — презрительно спросила я.

А надменный взгляд, который я на него бросила, отбил у него дальнейшую охоту поднимать этот вопрос.

Петион был дурак. Когда Елизавета заснула, а она сидела рядом с ним, ее головка склонилась на его плечо, и я поняла по его самодовольному виду и по тому, как он сидел неподвижно, что он решил, будто она сделала это умышленно. Что касается Барнава, то его отношение ко мне с каждым часом становилось все более и более почтительным. Думаю, если бы нам предоставилась возможность, то мы смогли бы разубедить этих двух человек в их революционных идеях, и они стали бы нашими преданными слугами.

Таковы были наиболее приятные моменты кошмарной ночной езды. Она живо помнится мне и сейчас, весь этот ужас все еще преследует меня.

Мы устали, покрылись грязью, волосы не причесаны, жара казалась еще более непереносимой, чем раньше, толпы народа все возрастали, их настроение было враждебным.

Когда кто-то выкрикнул «Да здравствует король!», толпа набросилась на него, и ему перерезали горло. Я увидела кровь прежде, чем успела отвернуться.

Вот и Париж — тот самый город, в котором целую вечность назад, как мне однажды сказали, двести тысяч человек влюбились в меня. Теперь все они сгрудились вокруг нашей кареты.

На меня взглянуло лицо — губы искажены злобой, губы, которые, насколько помнится, я когда-то целовала.

То был Жак Арман, маленький мальчик, которого я нашла на дороге и воспитывала как своего сына до тех пор, пока у меня не появились собственные дети.

Не слетаются ли подобно стервятникам все мои прошлые грехи и легкомысленные поступки, чтобы увидеть мой конец?

Я прижала к себе сына, я не хотела, чтобы он видел происходящее. Он захныкал. Ему это не нравилось. Он хочет смотреть на солдат, заявил он. Ему не нравятся эти люди.

— Мы скоро будем дома, — сказала я ему. Дом — это мрачная, сырая тюрьма, из которой мы бежали всего несколько дней назад. Я была почти рада, когда мы прибыли в Тюильри и оскорбления и кровожадные угрозы остались позади.

Мы бесславно вернулись домой. Измотанные, несчастные, мы прошли в наши старые апартаменты.

— Все кончено, — сказала я. — Мы снова там, откуда пытались бежать.

Но, конечно, это не соответствовало истине. Мы сделали шаг к катастрофе.

Больше не существовало короля и королевы Франции. Я знала это, хотя мне еще никто ничего не говорил.