Он подразумевал под этим то время, когда мог бегать и играть, как это любит делать его младший брат. Малыш свернется в клубок рядом с ним, а я стану рассказывать о различных маленьких происшествиях из прошлого, таких, как случай в театре Трианона, когда он сидел у отца на коленях и видел меня на сцене.

— Я помню, я помню, — закричит он, бывало. — И что случилось?

Он будет кивать во время моего рассказа, зная его слово в слово, так как эту историю он слышал много раз, — как я забыла слова, и как монсеньор Кампан в суфлерской будке с большими очками на носу судорожно пытался отыскать нужное место в пьесе. Мой маленький сын драматическим голосом закричал на весь театр: «Монсеньор Кампан, снимите свои большие очки. Мамочка не слышит вас».

Он смеялся, я смеялась вместе с ним, но, как всегда, сдерживая слезы.

Возможно, воздух Версаля был недостаточно чистым для него. Один из докторов высказал мнение, не будет ли лучше воздух Ле Мюета.

— Но это место не защищено от холодных ветров, — сказал другой.

— Да, но эти ветры делают воздух чище.

— Комната Его высочества влажная, — заявил Сабатье. — Окна выходят на Швейцарское озеро со стоячей водой.

— Ерунда, — ответил Лассон, — воздух Версаля вполне здоровый.

Мой муж вспомнил, что еще ребенком его послали в Медон, и, как утверждают, местный воздух сделал его крепче.

Людовик принял решение — дофин был отправлен в Медон.

Члены Генеральных штатов должны были собраться в Версале. Я страшилась Генеральных штатов, зная о тревоге тех, кого считала своими верными друзьями. Аксель, когда на приемах мы обменивались с ним несколькими словами, сообщил мне о своей тревоге. Я знала, что он считает положение очень серьезным и боится за меня.

— Луи, — сказала я мужу, — не лучше ли будет созвать это собрание подальше от Парижа?

— Они должны прибыть в Версаль и столицу, — ответил мой муж.

— Они лишат тебя твоей власти и достоинства, — сказала я.

Я была уверена в этом. Они были выбраны от всех классов общества. Члены низших классов будут иметь голос в делах правительства. Именно к решению государственных дел ни Людовик XIV, ни Людовик XV никого бы не подпустили. Но мой муж заверил меня, что это необходимо.

К церемонии открытия велись большие приготовления; по всей стране росли смутные надежды; казалось, каждый ожидал чуда от этих Генеральных штатов.

Когда я уезжала в Медон повидать сына, то забывала все свои тревоги о предстоящем суровом испытании (я должна была занять подобающее мне место в процессии), поскольку дофин быстро слабел.

Его личико засветилось, когда он увидел меня.

— Самое лучшее время, — сказал он, — когда ты со мной.

Я села у бильярдного стола, держа его за руку. Что я надену, хотел он знать.

Я сказала ему, что в моем платье должны быть фиолетовые, белые и серебряные цвета.

— Это будет красиво, — заявил он. — Если бы у меня были силы и я чувствовал бы себя хорошо, то поехал бы в карете вместе с тобой.

— Да, мой дорогой. Поэтому ты должен как можно скорее поправиться.

— Мамочка, я не смогу поправиться к этому времени, — сказал он серьезно. А затем продолжил:

— Мамочка, мне бы хотелось увидеть эту процессию. Пожалуйста, пожалуйста, позволь мне посмотреть, как ты выезжаешь. Я хочу увидеть тебя и дорогого папочку.

— Это будет слишком утомительно для тебя.

— Я никогда не устаю, когда вижу тебя. Мне становится даже лучше. Пожалуйста, мамочка.

Я знала, что не могу отказать ему, и сказала, что постараюсь все организовать.

Звонили колокола, и ярко сверкало солнце. Это было 4 мая 1789 года — года созыва Генеральных штатов. Улицы Версаля были празднично украшены, и везде на легком ветерке раскачивались королевские лилии. Мне сказали, что сейчас в Версале невозможно найти ни одной свободной комнаты.

Повсюду был заметен какой-то подъем. Я слышала пересуды, что старые методы канули в вечность, теперь народ имеет право участвовать в управлении страной. Именно для этого и были предназначены Генеральные штаты. Король был хорошим человеком — он их созвал. Налоги должны быть упразднены или распределяться равномерно. Хлеб должен стать дешевым. Франция должна превратиться в рай на земле.

Я отчетливо помню этот день. Я была так несчастна. Мне было ненавистно теплое сияние солнца, лица людей, их приветственные крики (но ни одного в мою честь). Играли оркестры. Маршировали французские и швейцарские гвардейцы. В процессии прошли шестьсот человек в черном с белыми шейными платками и в фетровых шляпах с широкими опущенными полями. Это было третье сословие, депутаты от общин со всей страны, среди них триста семьдесят четыре юриста. За этими лицами шли принцы, самым заметным из которых был герцог Орлеанский, ставший уже хорошо известным народу как его друг. Какой контраст с этими мужчинами в черном составляли дворяне — в кружевах и золоте, с развевающимися громадными перьями на шляпах. Шли кардиналы и епископы в сутанах и фиолетовых мантиях — величественное зрелище. Поэтому не было ничего удивительного в том, что люди ожидали часами, чтобы только увидеть процессию. В ней были лица, чьи имена будут тревожить меня через несколько лет: Мирабо и Робеспьер, а также кардинал де Роган.

За ними следовала моя карета. Я сидела очень спокойно и не смотрела ни вправо, ни влево. Я ощущала враждебное молчание. Временами до меня доносился ропот: «Австриячка!», «Мадам Дефицит», «Сегодня она не надела колье». Затем кто-то закричал: «Да здравствует Орлеан!». Я знала, что это означает. Да здравствует мой враг. Они приветствовали его, когда мимо проезжала я.

Я старалась не думать о них. Я должна улыбаться. Я должна помнить, что мой маленький сын будет смотреть на эту процессию с веранды над конюшнями, куда я приказала его принести.

Я думала о нем, а не об этих людях, ясно показавших, что они ненавидят меня. Я сказала себе: «Почему я должна обращать на них внимание? Пусть только он вырастет здоровым и сильным, и я больше ни о чем не буду тревожиться».

Я слышала крики толпы, которая приветствовала моего мужа, когда проезжала его карета. Люди не испытывали к нему ненависти. Это я была чужестранкой, от которой исходили все их беды. Они выбрали меня козлом отпущения.

И как же я была рада вернуться в свои апартаменты — тяжелое испытание закончилось.

Я сидела за туалетным столиком перед зеркалом, мои служанки вокруг меня. Я устала, но знала, что не смогу заснуть, когда лягу в кровать. Мадам Кампан поставила на столик четыре восковых свечки, и я наблюдала, как она их зажигает.

Мы говорили о дофине, о его последних высказываниях и о том, как ему понравилась эта церемония, и вдруг одна из свечей сама по себе погасла.

Я сказала:

— Странно. Нет никакого сквозняка.

И приказала мадам, чтобы она вновь ее зажгла.

Но не успела она это сделать, как погасла вторая свечка.

Среди женщин установилась тишина, они были потрясены. Я нервно рассмеялась и сказала:

— Что это за свечи, мадам Кампан? Обе погасли.

— Что-нибудь с фитилем, мадам, — ответила она, — я не сомневаюсь.

Но то, как это было сказано, давало основание полагать, что она сомневается.

Спустя несколько минут после того, как она вновь зажгла вторую свечу, погасла третья.

Теперь я почувствовала, как дрожат мои руки.

— Нет никакого сквозняка, — сказала я. — И все же эти свечи погасли… одна за другой.

— Мадам, — заявила моя добрая Кампан, — конечно, что-то с фитилем.

— Уже было так много неприятностей, — сказала я. — Не думаете ли вы, мадам Кампан, что эта неприятность сделает нас суеверными?

— Я думаю, мадам, что это вполне может случиться, — ответила она.

— Если погаснет четвертая свечка, то ничто не помешает мне считать это фатальным предзнаменованием.

Едва она собралась сказать что-либо ободряющее, как погасла и четвертая.