Здесь же за рублик-другой — что? Да карп преотменный! Есть такая фирма, что развозит в специальных цистернах всякую рыбную живность и для разводу, и для отлова. Хоть карпа, хоть акулу — имей монету.

Лишней монеты, конечно, нет. И для начала уговорился с фирмой на триста килограмм трехсотграммового карпа. Да на кормежку, вонючая такая гадость, но за месяц сто-двести граммов прироста. А по нынешним местам то уже не рыба, а рыбища.

О себе, конечно, тоже не забывал. Крышу перекрыл «оцинковкой», веранду пристроил в солнечную сторону. В баньку воду подвел через мотор-насос.

Надюха-жена, как ни странно, с этих пор мордой только к болоту, понравилась ей Андрюхина придумка, и это хорошо, сумеет на братца-баламута повлиять. Да и поможет в чем… Хотя и досада. Ведь ясно же, не мытьем, так катаньем — лишь бы от мужа в отдалении. Ну и хрен с ней! Глядишь, и Саньку к своей религии завернет. Тогда за него душа спокойна будет.

Сколько раз за свою жизнь слыхивал Андрюха про всякие там человечьи чувствия-предчувствия. Вот, мол, посредь ночи бабка вдруг проснулась да зашлась сердцем про что-то худое, что будто бы в сей момент именно и произошло где-то с кем-то, кто сродни. День-другой проходит, и — на тебе! Известие. Погиб, помер, потонул, дурная кобыла копытом зашибла… Или еще как… По временам-то сравнили — точь-в-точь! Как раз когда башкой со сна вскинулась. Вдовушки военные, они вообще — и день тебе, и час назовут, когда их муженьки на землю упали, чтоб больше не подняться.

Не верил. Потому что в природе все просто и по причине. Если, к примеру, гвоздь в доску сунулся, значит, по ему молотком шарахнули, и никак иначе. Еще бывает, что одно с другим совпадет по времени, так то просто фокус жизни, такие штучки и с Андрюхой случались. По мелочи, о чем и помнить необязательно.

И ничего, ну ничегошеньки в мозгах андрюхиных не прошевелилось такого, что подсказало бы… Чтоб хотя бы настороже быть в тот самый день, когда вся его жизнь взорвалась разом и пылью обратилась. В тот самый день, когда Санька-братан из тюрьмы вернулся.

Глянул на него и ахнул только. Старик! Глаза — будто кто из них весь жизненный цвет высосал. На стриженой башке торчащие волосики впересчет. Посредь зубов дыры черные, а морда желтая, а кожа на ей вся морщинами впоперек: вот тебе и «младшенький» — так маманя при жизни любимчика своего называла…

Когда жизни взрыв готовится, то все тому взрыву в угоду складывается, будто какой мудрец мудреный каждую мелочишку наперед на бумажке просчитал и свое подлянистое «хи-хи» в роспись поставил.

Не то что в день, а именно в тот самый час, когда братец Санька у дома объявился, Андрюха запихивал в кузов «иж»-«каблучка» бидон со сметаной и не позже десяти утра должен был с ней прикатить к проходной спортклуба «Витязь», что в шестнадцати километрах от Шипулино. Не позже — и это тоже, знать, судьбой прописано было, — потому что тот, кто за эту сметанку Андрюхе монету отсчитывал на месте, холуй бандитский, он в одиннадцать уже где-то в другом месте должон быть. Потому — точно в десять. И сегодня, а не завтра. Потому что завтра сметана уже не сметана. Конечно, когда б знать, так пропади она пропадом, сметана эта…

Не шибко большой запас времени был. На одни объятия и в обхват, и крест-накрест — минуты… Потом Санькины охи и ахи на всякие домашние новины, в дом не заходя. Тыча пальцем в часы, Андрюха пытался втолковать братану, что все потом, а щас — дела… Но Санька, как шальной, козлом вокруг него… Глаза слезятся, губы трясутся… «Свобода! — вопит. — Свобода, братишка! Навсегда теперь! Все! Отпрыгал я по жизни, понимаешь! Извини уж, невмоготу. Завтра “зелень” в руки — и на юга! Не обидься! Завтра же умотаю. Нездешний я, понимаешь…»

Тут Андрюхе кровь взаброви ударила, хватанул Саньку за плечи… А плечи-то, Господи! Никакого мяса — кости одни… Тряхнул…

— Ты чо, а? Не поумнел ни хрена? Какие юга! Ты чо, не знаешь, чего там на югах теперь? Как был ты охламон!..

Взашиворот перехватил, через калитку, мимо дома в огород, через огород к задам…

— Смотри, дурила! Вон! Для тебя дом ставлю. Пруд копаю. Будешь сидеть на бережку да деньгу сшибать с рыбачков! Какого еще надо!.. Поди в дом, в зеркало глянься! Ты ж трухлятина! Да тебя на этих югах как последнюю вошь разотрут и сморкнутся!

И швырнул его на кучу ботвы картофельной.

Как бы со стороны глянул — неужто это бывший Санька-красавчик! И вообще — неужто это братец родный?! Развалина морщистая, и только. В районе на рынке таких касаться брезговал. Копейки не подавал, потому что и жить таким незачем…

Родственность, что не в уме живет и сознается, а где-то в сердце, наверное, она, эта родственность, оттуда, где была всю жизнь, словно вытекла — как на чужого смотрел и такому посмотру не дивился даже.

— Андрюха! — застонал с кучи Санька-старик. — Да я ж понимаю, ты человек! Ты вообще… ну… известно, заботник… гигант… А я все… Я уже ничего больше… Совсем ничего… На хрена я тебе нужен? дай мне «зеленых», сколь дашь, и я больше не отсвечиваю, будто меня нет…

Надвинулся на него, склонился. Санька вжался в ботву.

— Чего?! «Зеленых» тебе? А нету больше «зеленых» дармовых! Нету! Понял! На взятки раздал! В дело вложил! Для тебя, обормота, старался, чтоб хоть к концу жизни человеком стал! Ты всю жизнь кто был, а? Босяк, вот кто ты был! И мозги твои босячьи даже тюрьма не излечила…

И осекся. Желтая рожа братанова вдруг на глазах посерела, как у покойников бывает, губы искривились в судороге, рука, тоже посеревшая, к горлу потянулась — задыхался Санька.

— Нет, нет… — хрипел, — не то… моя доля… по закону… ну… по уговору… ты не мог…

И вдруг завыл. Противно, по-бабьи. Так бы и плюнул в рожу!

— Все! Некогда мне с тобой. Мне деньги зарабатывать надо. Дуй к болоту, там моя баба сидит. Пусть отмоет тебя сперва, а то воняешь, будто в дерьме вывалялся. Вечером говорить будем.

И зашагал крупно и злобно прочь от червя-человека, который, хоть и брат родной по крови, но тошней чужого. На часы глянул и выругался длиннюще — опаздывал. Гнал «каблук» не жалея. Да и сметану не жалея тоже — лучше собьется, гуще будет. И надо же! Успел! Хмырь, что обслуживал бандючье гнездо, как раз вылупился из проходной, когда Андрюха, скрежетнув тормозами, уперся бампером в металлические ворота, едва не расплющив фары.

Хмырь сам-то из мужиков, а канает под хозяев своих — бандюгов — плечами этак шевелит и пальцы врастопырку, и говорит, будто во рту два языка и оба друг дружке мешают слова выговаривать.

— За шыто любылю тебя, землячок, дакы за это, за порядык. Отыкрывай свою жестянку, шымонать буду.

«И верно, жестянка… Не на жестянке бы сюда подкатить, а на танке… — думает Андрюха, открывая заднюю дверку “ижа”. — Подкатить да шарахнуть всем калибром по воротам! Устроились тут, спортсмены!»

Но платят в лапу, и не по рыночной. С волками жить… А со временем, глядишь, и охотник нужный отыщется — не может же долго государство по бандитским законам жить…

Только после шмона пропускают вовнутрь. И то недалеко. Полста метров — хозблок. Корпуса едва просматриваются промеж сосен. Оттуда музыка мозгодробная, гогот да блядючий визг. Повариха краснощекая сперва лезет рыльцем в бидон, нюхает. Потом пробу берет, чмокает, дает «добро». Хмырь расплачивается за воротами. Без сдачи.

И то, что успел, и то, что без сдачи… Короче, маета злобная, с которой из дому выехал, осела с души куда-то вовнутрь, знать, где-то там, внутри, запасник имеется или отстойник, где маета, осев, слегка скисает и изжоги не дает, потому что обратной дорогой уже баранку не дергал на поворотах и пальцы на ней не немели, думал — с жалостью, — что не сложилась жизнь у братана, и это надо первей понимать. Бог с ним. Да, конечно, пусть забирает свои «зеленые»… Чуть меньше половины осталось, но то ж почти половина. На дом едва ли, а на приличную сараюху хватит. И как понял он Санькину муку, не до хором ему — лишь бы у моря осесть. Ну и пусть посидит, коль душа просит. Потом все равно обратно приползет, если выживет, зато уж смирнее будет. Может, после всего и посидят у печки парой стариканов, которым делить нечего, а только сопли про прошедшую жизнь подтирать…