Я уже стоял в полуметре от нее, и вблизи она была еще страшнее.
— Тебе разве не говорили, лисий выкормыш, что сюда нельзя лазить! — прошипела она.
— Говорили... — пролепетал я и не узнал своего голоса.
— А ты, значит, себя умней всех посчитал, недоумок несчастный!
Я трясся и молчал.
— Отвечай, зачем сюда лез? Чего вынюхивал? Чего высматривал? Говори, птенец трясогузки, а то полетишь у меня сейчас вниз головой со скалы!
Глотая слезы, я пропищал:
— Там сосна... сосна... я хотел...
— Врешь, лживый трусишка!
Она хлопнула по колену рукой в голубой перчатке, и все голубое, что было на ней, будто вспорхнуло и затрепетало, как живое, а ее страшное лицо торчало, как иногда страшное может выглядывать из красивого и оттого быть еще страшнее.
— Врешь! — провизжала она. — Нет здесь никакой сосны! Здесь ничего нет! Здесь не растут деревья!
— Там сосна! — уже увереннее повторил я, цепляясь за эту маленькую мою правду, как за соломинку.
— Нет там сосны! — упрямо проскрипела старуха, краснея от злости.
Я понемногу приходил в себя. Если старуха не знает про сосну, значит, она не все может.
— Есть! — не уступил я. — И у нее четыре... руки...
Сам не знаю, почему я так сказал! Оговорился? Старуха аж вся подалась ко мне.
— Чего ты мелешь, сорока общипанная!
— А чего вы ругаетесь! — осмелел я.
Старуха обомлела, подбородок ее отвис, глаза округлились.
— Да знаешь ли ты, кукушкин подкидыш, кто я такая!
Страх снова превратил меня в былинку.
— Я — Сарма! — сказала она торжественно и гордо. Ее имя было мне знакомо, но я не был способен что-либо вспомнить.
— Я Сарма! — повторила она, шипя. — Я правнучка Великого Сибира! Я всё могу!
Вдруг на нее напала задумчивость, она замерла в своем голубом коконе и смотрела то ли сквозь меня, то ли мимо меня. Она молчала долго, и я опять немного успокоился.
Потом она словно опомнилась, посмотрела на меня подозрительно.
— Там снова много людей? — спросила она, будто выведывала у меня тайну.
— Где?
— Там, откуда ты пришел.
— Я из Маритуя... — начал было я, но она вся вскинулась, ткнув в мою сторону растопыренными пальцами.
— Молчи! Молчи! Болтливый козленок! Отвечай, если хочешь жить, откуда тебе известно это имя! Имя моего сына!
— Какое имя? — не понял я. — Так называется станция на берегу Байкала!
— На берегу чего?! — буквально окривела она от изумления и испуга одновременно.
Похоже, сообразил я, что она только болтает, что все может, а сама ничего не знает!
— Там, внизу, — осторожно разъяснил я, — озеро, оно называется Байкалом, на берегу станция, называется Маритуй.
Старуха окаменела.
— Откуда люди узнали эти имена?! — прошептала она. — Это я, наверное, слишком часто шептала их, а ветер разносил по свету.
Она опустила голову и стала жалкой и несчастной. Однако я не забыл, как из-под ног у меня вываливались в бездну камни, но страх уже наравне боролся с любопытством. Я старался припомнить, где совсем недавно я слышал ее имя, хотя, кажется, звучало оно не совсем так...
Сарма подняла голову.
— Иди туда! — приказала она.
Там, куда она указывала, у стенки скалы лежал громадный камень, величиной с полкомнаты. Что старуха задумала?! Страх снова подавил все мои чувства.
— Я что тебе говорю! — зашипела она. — Иди к камню!
— Зачем? — пропищал я.
Всколыхнулось все голубое на ней, и я догадался, что она топнула ногой.
— Отпустите меня! Я больше сюда не приду!
Она затряслась от ехидства всеми морщинами.
— Сколько тебе лет, зайчишка?
— Двенадцать! — прохныкал я.
— Двенадцать! — искренне удивилась она. — Тебя что, родители не кормили или ты родился в неурожайный год?!
— Отпустите меня! — жалобно пропищал я.
Она гордо прищурилась и стала еще противнее и страшней.
— Мой сын Марит в двенадцать лет уже был мужчина. Скорее месяц упал бы в долину, чем кто-либо увидел его слезы! А ты, тьфу!
Она плюнула мне под ноги и ткнула пальцем в сторону большого камня.
— Иди, куда тебе говорят, а не то я избавлю твоих родителей от заботы по заморышу! Ну!
Я подошел к камню и повернулся к старухе.
— Сдвинь его! — приказала она.
У меня даже язык отнялся. Десять мужиков не смогли бы даже пошевелить его.
— Двигай! — заорала она. — Не выводи меня из терпения!
От ее крика я дернулся всем телом и привалился к камню, то есть даже наваливаться не стал, что толку! Но камень сдвинулся и от этого легкого толчка, а я даже не удивился, а только обрадовался, что могу выполнить ее приказ. Лишь бы она больше не кричала! Я нажал на камень сильнее, и он сдвинулся сразу на полметра. Я навалился на него, и он пополз в сторону, открывая за собой вход в темную пещеру. Сарма долго смотрела в темноту, причмокивая губами.
— Иди туда! — сказала она негромко, и это был приказ.
Я все понял. Она хочет упрятать меня в пещеру, где я умру с голоду в темноте. С истошным криком я бросился прочь от пещеры, проскочил мимо старухи к тому месту, откуда забрался сюда, и уже спустил было ноги, чтобы спрыгнуть на камень, что был ниже, как все повторилось: камень лениво перевернулся с боку на бок и загрохотал в бездну. Потом закачался камень у меня под рукой, и я вынужден был отступить от края и вскоре снова оказался у каменного кресла старухи.
Если бы презрением можно было бы извлекать огонь, я уже испепелился бы.
— Такому трусу нельзя жить на свете, и я сделала бы доброе дело для людей, избавив их от тебя! Представляю, какой позор терпит за тебя твоя мать!
Она с гримасой отвращения отвернулась от меня и продолжала говорить, не поворачиваясь и не глядя в мою сторону.
— Несчастные люди, если у них рождаются такие дети. Помолчала немного, поджав губы.
— Но раз уж ты пришел сюда, куда тебя никто не звал, то будешь делать, что я тебе прикажу! Ты пойдешь сейчас туда, все увидишь, а потом вернешься и расскажешь мне о том, что увидел! Понял?
Что мне оставалось делать!
— Вы меня отпустите домой, а? Потом отпустите?
Я пытался поймать ее взгляд, чтобы узнать по нему, обманывает она меня или нет. Но старуха не повернулась. Она смотрела в темноту пещеры.
— Я устала с тобой! Устала! — прошипела она. — И если не хочешь умереть под камнем или превратиться в камень, делай, что я тебе велю!
И все-таки по интонации ее голоса я почувствовал, что, пожалуй, ей действительно нужно, чтобы я сходил туда. Сходил и вернулся. А что будет потом, потом и увидим!
Я подошел к пещере, и хотя с каждым шагом у меня сжималось сердце от страха, все же не остановился у входа, а сразу шагнул в темноту.
Пока я шел по пещере, всего каких-нибудь двадцать-тридцать шагов, за это время я успел припомнить до мелочей все эти три дня, что прожил на новом месте. И стало мне ясней ясного, что случившееся сейчас со мной не случилось внезапно — вдруг ни с того ни с сего увидел на скале старуху и прочее! Нет! Все началось еще той ночью, когда в раскрытую дверь вагона услышал я незнакомый и непонятный шум, и пусть это был всего лишь шум прибоя, но с того момента вся моя жизнь пошла рядом с чудом, вплотную к нему. А чудо, в сущности, оно только в одно мгновение вопреки правилу. Увидел старуху на скале — это против правил. А дальше — что камни падали из-под ноги, что пещера открылась, и все, что потом будет, все это, хотя и по другим правилам, но все же по правилам, просто это другой мир, и страшен только первый миг соприкосновения с ним. Впрочем, если я буду утверждать, что вот таким образом думал тогда, то, конечно же, совру. И все же испытывал я и чувствовал нечто подобное.
Не успело потемнеть в пещере, как начало светлеть, и свет шел оттуда, куда мне нужно было идти. Впереди не то ступенька, не то барьер, и я оказался в комнате или в зале, трудно понять. Комната была круглая, в центре ее стоял круглый мраморный стол, заваленный большими, толстыми книгами, а от стола во все стороны одиннадцать длинных труб почти упирались раструбами в одиннадцать ниш — окон, заросших с внешней стороны скалой. Окна были как мертвые или как слепые, и только двенадцатое окно, в которое я вошел, зияло темнотой. Я догадался, что это вершина какой-то башни, а трубы — телескопы, в которые когда-то смотрели на небо, но башня заросла скалой, если такое вообще возможно, и в ней уже очень давно никто не бывал, потому что на полу у меня под ногами, на трубах, на книгах — везде лежал толстый слой пыли, а я шагал по ней, как по ковру, и пыль поднималась от моих ног и светилась кристалликами в общем свете в комнате, который ниоткуда не исходил, а был будто сам по себе. Просто в комнате было светло. Только свет этот непривычно отдавал легкой голубизной.
