По толпе снова галдеж, но тут подскакал на бывшей колхозной лошаденке один из зотовских энкавэдэшников, со стремян прямо к крыльцу, Зотова за рукав и что-то нашептал торопливо.

— Закрываем собрание, — зашептал Зотов Кондрашову. — Охотники наши на партизан вышли, разговор нужен.

Кондрашов поднял руку, тишины дождался:

— Внимание, товарищи колхозники! Похоже, мы уже сегодня решим, как дальше жить и сражаться за освобождение нашей Советской Родины от немецких оккупантов. А на теперь все свободны, и кому надо подумать и какое решение принять, пусть поторопится. Все, товарищи!

Вечером собрались втроем: Кондрашов, Зотов и капитан Никитин. Никитин — пехота. Пехоту свою порастеряв, до Заболотья допятился аж из-под Бреста. Обстрелянный — не то слово! Невезучий. Хотя как посмотреть. Уже почти из болот вылезли, когда получил капитан узорчатый осколок в ягодицу. Узорчатый — это потом, когда Зинаида выковыряла, — звездочка четырехугольная, или тот самый фашистский знак, только перекрученный слегка. Мина ухнула как раз промеж Кондрашовым и капитаном. Поднялись-то враз, только капитан дальше бежал нараскоряку, задрав голову, а глаза безумные, и рот раскрыт… Может, и вопил даже, только никто слышать не мог. Если б пуля, когда б ничего не повредив, просто глубже вошла, жить можно. Но этот узорчатый, он же при каждом шаге-движении то одним углом впивался, то другим… От боли, знать, капитан и припустил так, что Кондрашов его из виду потерял, но в какой-то миг успел заметить, однако ж, рваную дырку в шинели.

Когда немцы отстали наконец, уже в том самом лесу, где потом и прижились, все вповалку, и только капитан посредь торчком… Стоит и качается. А когда кто-то крикнул, отдыхай, мол, ушли, жить будем, он, будто ноги деревянные, заковылял прочь, и потом его долго никто не видел. Да и забыли просто, не до него было.

Сколько раненых оставили на болотах, никто не мог знать, но четверо добрались. Зато ни один из «медицинщиков» не добежал, потому сами, чем могли, бинтовались, и лишь другим утром деревню учуяли, тогда и Зинаида объявилась и дело свое сделала. А капитан еще два дня ходил нараскоряку, стеснялся обратиться к девчонке. Шинель свою дырявую выкинул, у кого-то плащ-палатку отобрал… И лишь когда кровью исходить начал, тогда… А до того никто стона от него не слышал. После Зинаидиной операции в заднице дырища осталась с детский кулачок, так только по Кондрашовскому строгому приказу удерживала медсестричка капитана в постели. Потом, насмешек опасаясь, ходил глазами долу. А Кондрашов взял да и сделал его своим первым заместителем, то есть как бы начальником штаба. И не ошибся, хотя бы потому, что не в начальники рвался капитан, а в любое дело. Партизанское дело. То есть был капитан упрямо против того, чтобы прорываться на восток. Откровенно говорил, что там его ничего, кроме трибунала, не ждет. Если роты нет, а ротный жив, то жить он права не имеет. «А я жить хочу, потому что воевать надо. И после войны тоже пожить хочу. А там, если прорвемся к своим, там разбираться не будут. Попробуй докажи, что не бросил роту, что не сбежал. Нет, разбираться не будут, и правильно сделают, я б тоже не разбирался. Некогда».

Когда говорил вот так, в глаза смотрел виновато, и всяк, в том числе и сам Кондрашов, глаза отводил, потому что у всех одна история — драпали от немцев и в страхе, и в панике, а тому ли учены были? Не тому.

Но Валька Зотов, политрук самоделашный, да мальчишки-«ежата» — они все рожами на восток, где, как они уверены, уже в готовности в клочья разметать по земле советской фашистскую нечисть непобедимые армии, дивизии и полки, потому что Сталин, потому что иначе и быть не может, потому что знали и пели про то, что будет, «Если завтра война, если завтра в поход…».

Только Зотов хоть и мальчишка, но умен и «ежат» своих не подзадоривает. Но ни себе, ни Кондрашову простить не может, что зиму «продезертирничали», и как один на один с командиром, так непременно о том то ли укор, то ли упрек, и тогда Кондрашов в который раз оправдывается, что, мол, немцы гати перекрыли, что с их вооружением разве ж только немецких обозников громить, но ведь коллективно решали переждать, искать связи с окруженцами и партизанами, остатки отряда сохранить.

И вот наконец-то!

Совещание в штабной землянке начали с допроса сержанта Михаила Трубникова, того, что и нарвался на партизанский дозор в погоне за раненым сохатым. Удачливый охотник сержант Трубников, бывший лесничий из-под Пскова, еще по прошлой осени команду из трех человек сколотил по добыче зверья. И сохатого притаскивали, и кабана, и птицу разную. Научились просачиваться сквозь немецкие патрули за гатями в большой лес, что до самой Белоруссии тянется и где зверья нестреляного полно. Пару раз на немецких охотников натыкались, но уходили без потерь, потому что места знали лучше немцев и в снегах отлежаться могли, к морозам привычные, а главное — следы свои заметать кругами, чтоб не навести немцев на заболотье, — этим умением особо гордились, хотя и догадывались, что нет немцам смысла лезть в заболотье, коль там все тихо…

Теперь же самое время пришло покончить с позорным «перемирием».

За крепким деревянным столом, притащенным из деревни, плечами к плечам Кондрашов, Никитин, Зотов. Напротив них на табурете Трубников. Командиры в шинелях, Трубников в тулупе и валенках, подшитых и с отворотами под коленями, рукой ушанку меховую мнет. Лицом Трубников курнос и скуласт, волосы с рыжиной, и щетина, и брови, а глаза — щелочки, знать, от привычки к прицелу.

По одну сторону стола, где начальство, там торжественность на лицах, почти азарт — радость. А вот по другую… Трубников мрачен, глаза долу, левой рукой в кармане тулупа что-то вышаривает — явно нервничает мужик…

— Так чего, бежали за подранком по свежей крови. Он туда-сюда, куда бежим, не шибко смотрели, только на солнце, чтоб совсем не потеряться. Вдруг это, «Руки вверх», значит. Мужики со «шмайссерами». По поясам немецкие гранаты позатыканы. «Кто такие?» А мы им: «А вы кто?» Ну и повели нас. Долго. Потом глаза позавязали. Портянками. А сняли уже в доме. Ни пожрать, ни пить… На допрос сразу. Главный у них там полковник. Никогда, говорит, про такой отряд, чтоб имени Щорса, не слыхивал, на сто километров, говорит, все партизанские отряды на связи и в его подчинении, а мы, мол, дезертиры. Мы ему про Заболотье, а он говорит, что и в районном центре у него свои люди есть, и они ничего про такой отряд не сообщали. И по новой начал: откуда шли да куда пришли? Говорим, деревня Тищевка… он по карте… нет там такой деревни, там, вишь ли, болота сплошняком, так разведка установила. Я ему: хреновая, значит, разведка, а он по столу кулаком. «Полицаи!» — орет. Тогда я тоже к карте попросился, да только карта у него немецкая, разберешь разве? Ну, ткнул я примерно, где мы немецкий штабик разнесли. А он меня за грудки. Врешь, гад! Те, кто тот штаб разгромил, все погибли. Лично о том в Москву докладывал. И как в том бою первого немецкого генерала уничтожили, командиру посмертно Героя подписали.

Говорю, это вы нашему Кондрашову Николай Сергеичу подписали, жив он и здоров. А про генерала мы не слышали, некогда было на погоны смотреть, драпать надо было, с ходу обложили нас, вот и поперли в болота… Скольких побили, сколь утопло, не считали. Нынче нас чуть на роту наберется — так ему толкую. Подобрел вроде. Но как сказал, что зиму в деревнях отсиделись и никуда не рыпались, опять по столу кулаком. Долго кричал. Советскую власть-то хоть установили в деревне? — спрашивает. Говорю, коль мы в деревне, какая власть может еще быть. Про полицаев да старосту молчок. Короче, приказ я получил, чтоб через неделю под его руку явились, а если не явимся, дезертирами объявит по всему партизанскому фронту и тогда с нами трибунал будет разбираться. Парней моих, Вовку Токарева да Сашку Вильчука, под арест объявил. Там остались. Говорю, пошли со мной людей… Опять давай кричать, что будто в засаду заманиваю. Хоть ружьишко мне оставили, и то ладно. Когда придем до них, как понимаю, обниматься с нами не будут.