Самое трудное, на дежурстве виду не показывать, что болит, собака. Снизу позвонили, что пришли заявители, интеллигентная пара. А тут самый приступ. Дело-то для РУВД. Но я дежурного опера вызвал, – Молодежь она хорошая, только вот все по верхам летает. Надо и на обыкновенные беды реагировать. Мы, небось, не с цифрами, как математики, с живыми людьми дело имеем. Полезно и в быт окунуться.

Ребята принесли стакан чая. Такой, как я люблю, вишневого цвета, густой. Сейчас отпустит маленько и хлебну. И, чтоб никто не догадался, когда схватит, улыбаюсь. Говорят, так у меня вид благодушней.

Вот и дежурный сыщик. Отхлебну, чтоб думал, что испарина от чая. А может, шут с ними, с прибавками? Пусть дома шипят, сколько хотят, что им не хватает. Хватит!

С другой стороны, чего дома делать буду? Из угла в угол слоняться? Или с мужиками в беседке в козла стучать? Так они меня, может, и не примут…

По глазам вижу – выудил парень что-то у заявителей. Начнет сейчас в сводку по городу пихать. Молодые, торопятся. Боятся не успеть. А по мне – лучше семь раз отмерить. Лишнего давать не стоит. Сводку-то не только наши непосредственные начальники изучают, но и кто повыше. Что зря беспокоить. Может выясниться все через час – другой? Сутки-то, они, ой, какие длинные.

Опять заныло. Когда ж это все кончится? Надо скорее глотнуть чаю и шутливым тоном спросить:

– Ну что, сыщик, пообщался с заявителями? – вроде получилось…

…На втором этаже дежурной части оперативный зал. Рядами пульты с множеством всяких тумблеров. Во всю стену карта города, с мигающими лампочками. Красиво. Сколько сюда хожу и каждый раз словно в, какой-то незнакомый мир. Честно говоря, не вяжется у меня все это с моей работой, с грязью, матом, кровью, ранениями и воровством.

Все время хочется спросить о тех огоньках – они для красоты мигают или есть какой-то практический смысл? И если есть, то почему на эту карту никто из дежурных никогда не смотрит? Но у нас чужими делами интересоваться не принято. Не этично. Принято хорошо делать свое.

А вот и реальность, которая, никак не стыкуется с этим фантастическим уголком. Викула блаженствует, развалясь за пультом. На столике рядом – стакан крепкого чая. Не хватает только тазика с теплой водой, ноги попарить, и пушистого кота на коленях. А так – совсем домашняя обстановка.

Он ласково улыбается мне. Майорские погоны, как крылышки херувима, поднялись торчком на форменной рубашке.

– Ну что, сыщик? Пообщался с потерпевшими?

До чего ж хорошо он живет. Все время улыбается. Словно и забот нет.

– Пообщался, – отвечаю я как можно более официальным тоном. – Не наше это дело. В районе такими вопросами должны заниматься.

Викула не отвечает. По-прежнему лукаво щурится и улыбается. Его, по-моему, ничего не может вывести из равновесия.

– Надо бы, – продолжаю я, поняв, что ответа на свое замечание не дождаться, – ориентировочку дать по городу: «Ушла из дома и не вернулась Горяева Светлана Игоревна…»

Читаю весь текст.

Викула сразу не отвечает. Он вкусно отхлебывает из стакана. Отдувается. Большим носовым платком вытирает испарину со лба и, словно нехотя, говорит:

– Дадим, милай, дадим… Вот чайку попьем и, дадим. Ты текстик-то пока вычитай, чтоб ошибочек не было.

Попьем… Угостил бы чаем – попили бы. А так – сиди, жди, пока он свой бездонный стакан закончит. Я, между прочим, еще не ужинал. Мой-то стакан чая, по его милости, вскипеть не успел.

Дозрев, раскрываю рот, чтобы высказать Викуле все, что думаю по поводу такого стиля работы.

Но именно в этот момент на пульте начинает судорожно мигать красная лампочка и глухо урчит зуммер. С Викулы мгновенно слетает вальяжность, он весь подбирается и, щелкнув тумблером включения в линию, внимательно слушает. Лицо его мрачнеет, и он жестом подзывает меня. Судя по всему, что-то серьезное.

– Со скорой звонили. – Викула оторвался от телефона. – Дежурную бригаду на выезд. – Это уже своим помощникам. – Поедешь к Зубовской, – он снова обращается ко мне. – Ножевое ранение. Быстрее. Следы пока свежие…

Я скатываюсь по лестнице. Во дворе урчит желтый уазик. Франтоватый Леха Жданов уже запихал своего кобеля, такого же франта, в машину, через заднюю дверцу. Лезу в темноту салона, если этот не слишком удобный ящик можно назвать салоном. Наступаю на ноги доктору Токареву; Доктор – это прозвище. По профессии он эксперт научно-технического отдела. Вроде все в сборе. Петр Прокопич, следователь, сидит рядом с водителем. Можно трогаться.

Из подъезда выскакивает помощник Викулы. Кричит, чтобы позвонили оттуда. Позвоним, позвоним, не первый раз на выезде…

Выскакиваем из Колобовского переулка и жмем по Петровке в сторону Садового кольца. Сирену не включаем. Поздно, что людей будить. На крыше крутятся маячки. Мрачные синие блики словно отодвигают запоздалые машины с нашего пути, останавливают ночных прохожих.

Лешкин кобель за сетчатой перегородкой повизгивает, стучит хвостом о металлический пол. Волнуется, работу чувствует.

Молодой еще.

Жданов тоже только пару лет как из погранвойск демобилизовался. Тоже волнуется. Интересно, от кого кому передается беспокойство: от пса Лехе, или наоборот? Прокопич, вот воплощение невозмутимости. Дремлет себе тихо на переднем сиденье, Токарев что-то не в себе. Случилось чего или заболевает? В такую погоду не мудрено ОРЗ подхватить. Вон, какая пакость моросит. Хорошо, что всегда с собой плащ-болонью ношу в сумке. Пусть ребята посмеиваются. Зато сейчас пригодится. Проскочили Смоленскую. Уже совсем немного осталось. Я просовываю руку под пиджак. Нащупываю рукоять «Макарова», в кармашке – запасная обойма. Всяко может случиться. Когда-то в самом начале работы я пытался угадать, что меня ждет там, на месте преступления. Но потом понял, этого делать нельзя. Устаешь от волнения раньше, чем начинаешь работать.

Сворачиваем на Пироговку и около длинного ряда темных, троллейбусов, ночующих на улице, останавливаемся.

«Скорая» еще здесь. Хорошо, что не уехали – может, удастся поговорить с потерпевшим, если врачи дадут, конечно.

Под Прокопичем скрипит сиденье, он поворачивается к нам.

– Ты давай к «скорой»… – это он мне. Прокопич вообще любит обходиться местоимениями.

– А ты готовь своего зверя… – это, естественно, Алехе.

Доктору он ничего не сказал. Значит, будет в резерве. Следователь у нас опытный, знает, что делает…

…я просто боюсь. Каждый раз, когда диспетчер вызывает нашу бригаду, начинаю предполагать самое страшное.

На станции меня считают нелюдимой, замкнутой, черствой. Нет, все совсем не так. Просто не хочу, чтобы кто-то догадался, в каком состоянии я отправляюсь на выезд.

Самое страшное… А что это такое? Еще до «скорой», три года, пока училась в институте на вечернем, я в больнице работала. У медсестры забот хватает. Чего только не насмотрелась. Каких только смертей не видела, каких болезней. Думала все – иммунитет появился у меня к человеческой боли. То есть, понимать, понимаю и жалею, но внутрь себя не допускаю. Для хорошего врача такое умение, наверное, просто необходимо. Да об этом и написано много, зачем повторять.

Когда на «скорую» переходила и не предполагала, что здесь меня ждет. В поликлинике врач зарабатывает не так много. Деньги понадобились на кооператив, а облагать «налогом» больных, как пытались делать некоторые, противно.

Только теперь я поняла, какой он, настоящий страх. На четвертый день, именно на четвертый день работы, мы выехали на автомобильную катастрофу. Мои пальцы до сих пор чувствуют, как на запястья детской ручонки пропадает тоненькая ниточка пульса. А я ничего не могу сделать, ничего.

Больница… Много ли увидишь среди белых стен и аппаратуры? Там люди поставлены на грань беды и радости. У нас все по-другому. Беда настигает людей везде, ужасная своей неожиданностью и неотвратимостью. Кровь смешивается с грязью. И я уже не медик, не просто врач, а бог, который вот сейчас, на глазах других, обязан совершить чудо. И никому нет дела, что я сама еще девчонка и очень боюсь чужого горя.