На площадь колонны не выпускали, хотя стоявшие в оцеплении милиционеры и курсанты не препятствовали любому желающему в одиночку выйти и посмотреть на площадь, изготовившуюся к торжественной встрече.

С правой стороны от памятника Ленину, в центре площади была выстроена «красная трибуна». Над трибуной на транспарантах полыхали приветствия Ленину и лозунги, почерпнутые из еще как бы не оглашенных «апрельских тезисов»: «Никакого доверия Временному правительству!», «Долой министров-капиталистов!», «Мир народам!», «Хлеб голодным!».

Площадь всей своей шириной выходит к Неве, и вот как раз посередине, у набережной, там, где ступенчатый спуск к воде, возвысилась «черная трибуна», зловещая цитадель контрреволюции. Затянутая в черную ткань трибуна пестрела мрачными лозунгами на белой и черной материи: «Война до победного конца!», «Солдаты — в окопы!», «Да здравствует Учредительное собрание!», «Временному правительству — ура!». Но главное, посредине трибуны угнездился огромный черный двухголовый орел, раскинув в разные стороны метров на пять черные крылья с растрепанными на краях перьями. Хищно раскрытые клювы змеились изогнутыми языками.

Если на «красной трибуне», где был установлен микрофон, в ожидании высоких гостей прохаживались только распорядители с повязками, то на «черной трибуне» было тесно от контрреволюционеров в котелках, офицерских фуражках, шляпах, были даже две шляпы со страусовыми перьями, а какой-то капиталист пришел в полной униформе, в цилиндре и с мешком денег, на котором по трафарету было наведено «Награблено».

Но главное украшение и главную декорацию праздника должны были воздвигнуть прожектора, по углам площади на автомобильных платформах, они возвышались как циклопические кастрюли, в которых будут варить свет.

Никто не знал, что будет дальше, когда начнется.

После девяти все-таки стало смеркаться. С севера, из-за вокзала, по небу стала разливаться непрозрачная фиолетовая краска, площадь вспыхнула розовыми лампионами.

От Невы потянуло холодком с легким запахом мазута. Публика, притомившаяся ожиданием, стала ежиться. Попробовали греться танцами, попрыгали «леткой-енкой», но нетерпение и неопределенность мешали отдаться вынужденному веселью.

Ожидание небывалой забавы стало сменяться равнодушием ожидающих опаздывающего поезда, кое-кто из нетерпеливых и предприимчивых убрался восвояси. Странная апатия стала водворяться в толпе.

На все расспросы милиция и курсанты отшучивались — дескать, история в руках начальства.

Вот эти часы вечернего неопределенного стояния у холодной реки под весенним небом были свидетельством нерассуждающей преданности и революционной идее, и Владимиру Ильичу. Если бы не он, так бурно перемешавший всю жизнь в России, их родители навряд ли могли бы встретиться, а стало быть, и им, стоящим и поющим здесь сейчас, не суждено было бы родиться. Одного этого сознания хватало на то, чтобы питать энтузиазм встречи.

Однако апрельский вечер все глубже и глубже погружался в темноту, а тысячи молодых людей в недоумение. Толпа уже переминалась вяло и бесцветно.

В конце концов решили, что ждут именно того исторического часа, когда исторический поезд должен подойти к перрону. И всем было немного неловко оттого, что никто часа этого не знал и не помнил.

Когда казалось, что терпению вот-вот наступит конец, от площади по толпе и в переулки и на набережную прокатилось: «Приехали! Приехали! Сейчас начнется».

«Красная трибуна» быстро заполнилась гостями, партийным и городским руководством, ветеранами партии, сиявшими красными носами то ли от волнения, то ли от возраста.

На противоположной стороне площади, вдоль здания Калининского исполкома было черно от поблескивающих лаком начальственных легковушек.

Как и было задумано по плану Болутвы — Чикоруди, к микрофону на «красной трибуне» подошел Василий Сергеевич и грянул во весь голос, полным дыханием, вкладывая всю душу и страсть в каждый звук, в каждую ноту:

Певец повел головой, ожидая, что товарищи и гости подхватят песню и ему можно будет чуточку сбавить, ведь и взял так сильно только от уверенности в том, что через мгновение его голос потонет в многотысячном хоре. Но площадь перед трибуной была по-прежнему пуста, народ толпился в отдалении, а революционные старички и коллеги на трибуне лишь по-рыбьи открывали рты, их революционный шепот не достигал микрофона.

Василий Сергеевич слышал, как установленные в разных концах площади мощные динамики разносят его одинокий голос.

Многие на трибуне готовы были активно подтянуть, но для этого надо было сгрудиться у микрофона или оттеснить Василия Сергеевича.

Певец бросал полные гнева взоры на стоявших рядом и в припев партийного гимна вкладывал нескрываемую угрозу.

Партийный гимн подробен и длинен, в нем обстоятельно перечисляются многие беды трудового народа и кары, уготованные на головы «псов и палачей».

Василий Сергеевич понимал, что сбавлять нельзя, завтра же долетит до Москвы, надо выдержать предельный пафос, так нерасчетливо заявленный в самом начале, и не только выдержать, но и сохранить силы для финала.

Голос у него был похож на баритон, но ближе к тенору.

Динамики на площади лишь подчеркивали необъятность пустого пространства, а вместе с дрожащим от напряжения голосом, казалось, из металлических колоколов вот-вот хлынет, как из горла, кровь.

В голосе Василия Сергеевича слышалось отчаяние, он поднял правую руку и сделал призывный жест тем, кого видел со своего капитанского мостика под сенью красных знамен в устье улиц, на набережной и в переулках, примыкавших к площади. Он звал их, но оцепление ждало специально согласованной команды. Он видел в них спасение, они могли прихлынуть сюда, под самую трибуну, вон их сколько, и без всякого микрофона молодыми, задорными голосами подхватить слова великой песни… Если бы петь под сопровождение, он бы успел дать команду, а тут… И жест его был не больше чем взмах руки пловца, барахтающегося в морской пучине и силящегося привлечь к себе внимание дымящего у горизонта парохода.

Василий Сергеевич пел!

Он сам уже не понимал, почему горло не треснуло, почему до него доносятся из динамиков произнесенные им слова… Привычные строки гимна не занимали сознания, и потому в голове чередой проходили злые мысли: «Почему нет оркестра? Почему не пригнали хор из капеллы? Почему не поставили десять! двадцать! сто микрофонов под нос этим старым болтунам, пусть поют, а не выясняют перед каждым праздником, кто из них больше большевик, а кто из них меньше меньшевик…» Как он ненавидел этих старцев, докучающих незанимательными рассказами, содержащими ценнейший жизненный опыт, которым никто никогда не захочет воспользоваться, а если и захочет, не сумеет: жизнь уже не та. Это они, красноносые, подбили его затянуть гимн! Как надоело слушать их жалобы, поучения и разбирать доносы друг на друга!

Сообразив, что дело подходит уже к предпоследнему куплету, Василий Сергеевич чуточку сбавил, чтобы наддать в последнем куплете и все, что останется, вложить в последнее, заключительное исполнение припева.