Как замечательно сказал потом об Игоре один шестидесятник: «По лагерям и психушкам он развил в себе психологическую гибкость, избыточную для нормального человека». Я этого долго не понимала, считая, что дело во мне и моём бестактном глумлении над героем, положившим психическое здоровье за демократию. Я начала копаться в информации, кто где и как сидел, почему одни садились, другие нет, кто как себя реализует теперь.
Совершенно случайно познакомилась с человеком, который шел по аналогичному делу и заложил товарищей. Звали его, положим, Афанасий, он был преуспевающим физиком из провинции, любимцем женщин и душой общества, хотя шлейф информации о предательстве тащился за ним из компании в компанию. Афанасий мне бы сто лет не снился, но, вступив с ним в жанр дружеского секса, я мгновенно нашла управу на Игоря.
— Как ты можешь общаться с ним? — орал Игорь. — Он же подонок, слизняк!
— Зато, в отличие от тебя, он не искалечил жизнь своей жене и своему ребёнку, — отвечала я. Это было правдой, за Игорем везде оставалась выжженная земля. В кителе народного героя Игорь был абсолютно циничен. А Афанасий, при всей своей напускной небрежности и легкомыслии, был романтичным провинциальным интеллигентом.
Не знаю почему, но на меня косяком пошли жёны и любовницы диссидентов, и то, что они рассказывали о жизни и судьбе, можно было записывать как заявки на фильмы ужасов. Гипотетически я понимала, что потребность бросаться и зубами рвать тело социализма так, чтобы тебя посадили, — такое же отклонение от нормы, как сотрудничество с органами, но то, что я узнавала, открывало новые горизонты. Практически все изученные персонажи приносили в жертву светлому будущему собственные семьи, не утруждая себя даже попыткой согласовать с ними свои поступки.
И опечалилась душа моя… Я ведь выросла на русской классике, в которой секс-символами были декабристы и декабристки. Всю предыдущую жизнь выводила диссидентов из зоны критики, ожидая увидеть в обычном диссиденте Сахарова; предполагая, что номер отсадочной статьи автоматически делает человека «умом, честью и совестью эпохи». Короче, сильно обломалась.
Надвигался июнь, а с ним новая Любимовка. Это был совершенно любовный фестиваль, удивительно, но все приехали с пьесами о любви. Ровно год понадобился молодой драматургии, чтобы ненадолго, но всё же вылезти из истерики, пародии и насилия. Римейки представляли собой пошитые к новому сезону «лавстори» Обломова, Екатерины Второй и Кассандры, остальное драматургическое любовное пространство было в равной пропорции занято авангардистами, православными и лесбиянками.
На этот раз в Любимовку приехал немецкий переводчик, по имени, скажем, Клаус. Он уже перевёл несколько пьес молодых драматургов и в данный момент переводил мою пьесу. Клаус был сорокалетний фактурный восточный немец с профсоюзным прошлым и бойкой попыткой занять переводчицкую нишу в русской драматургии. Он был романтичный, депрессивный, пьющий, тонко организованный господин, и я не увидела ни одной причины, которая помешала бы флиртовать с ним. Меня немедленно заклеймили за попытку в постели продвинуть пьесу на Запад, а ему бесконечно стучали на моё богатое сексуальное прошлое, наличие двоих детей и острое желание уехать за границу.
— Скажи, Маша, ты действительно хочешь жить в Германии? — осторожно спрашивал Клаус.
— Только по приговору народного суда, — отвечала я.
— Суда? Многих диссидентов выслали в Германию после суда. Ты тоже так хочешь? — недоумевал он.
На этот раз играли мою пьесу «Пробное интервью на тему свободы». Посмотреть ее приехал Игорь, я их познакомила. Игорю не приходило в голову, что перед ним удачливый соперник, а Клаусу я чётко объяснила:
— Приедет любимый мужчина, чтоб ты при нём был ко мне холоднее льда! Он сумасшедший, ему ничего не стоит задушить из ревности, а в тюрьму его как борца за демократию за это не посадят!
Клаус был тише воды и ниже травы. Он хорошо говорил по-русски, но плохо понимал интонацию и боялся моих выходок. После спектакля я проводила Игоря и ушла ночевать к Клаусу. Утром он был очень напряжён и сосредоточен.
— Маша, там в пьесе есть фраза, когда героиня спрашивает подругу про мужчину: «А он клёвый? А ноги у него длинные?» — сказал Клаус.
— Ну? — спросонья промычала я.
— Что это значит? Я не понял…
— Оценивают внешние данные мужика, — объяснила я.
— А для русских женщин это так важно? — нахмурился Клаус.
— Для всех женщин, у которых в порядке зрение.
Повисла пауза, а потом плейбой Клаус с интонацией ребёнка, которого поставят в угол, спросил:
— А я клёвый? А ноги у меня длинные?
— А как ты думаешь? — спросила я ехидно.
— Ну для немецких женщин, да. Но здесь у вас всё как-то по-другому…
После Любимовки Клаус приехал ко мне в гости и нарвался на бывшего мужа. Поскольку Саша наведывался ежедневно, придумывая какой-нибудь дурацкий повод, то никто на это сильно не реагировал. На этот раз поводом была гениальная идея распилить наше супружеское ложе — не с целью завладеть его законной половиной, а с целью переделать в складной диван. Так что поставленная на попа арабская кровать типа «сексодром», хрипела и извивалась под безжалостной пилой. Я в этот период жизни была предельно гуманистична к бывшему мужу и не реагировала на его приколы и фокусы, лишь бы не лез в мою весёлую жизнь.
— Кто этот человек? — спросил Клаус.
— В какой-то мере муж, — ответила я.
— Что он там делает? — разнервничался гость.
— Пилит кровать. Переделывает её в диван, — честно ответила я.
— Он мастер по дереву?
— Нет, певец.
— А для чего ему это делать? — напрягся Клаус.
Я понимала, что мой постельный сюжет с Клаусом гораздо короче истории, которую можно рассказать в ответ, и решила не изнурять себя.
— Понимаешь, у нас у русских, когда люди разводятся, принято пилить кровать пополам, — сказала я.
— Но я никогда не читал об этом…
— Новая традиция. Постсоветская.
На Клауса это произвело глубокое впечатление.
Наступил день моего рождения. Он в июле, и всегда бывает море цветов. Он предъявляет значимость приглашаемых. Всю ночь накануне я дисциплинированно «итожу то, что прожил» и придумываю «планов громадьё» на следующий год. Пришла масса гостей, выпила уйму вина, прочитала кучу поздравительных стихов. Я веселилась изо всех сил, но… Лева не позвонил из Парижа, а Игорь не приехал из загорода.
Когда все разошлись, я зажгла свечи, налила шампанского, села к зеркалу и начала сортировать проблемы на причины и следствия. Мне тридцать пять, я не подла, умна, красива, успешна, свободна. Почему мужики, которых я выбираю последнее время, распускаются в общении до крайних пределов свинства? Поскольку они ведут себя одинаково, можно утверждать, что это не их проблемы, а мои проблемы. Как говорила одна журналистка: «Если четвёртый муж бьёт вас по морде, то дело не в муже, а в морде».
Не потому ли, что, расставшись с бывшим мужем, я не вышла из образа мамки и няньки и готова так подробно понять всякую мужскую душу, что эта душа, вместо того, чтобы начать самостоятельно работать со своими проблемами, вываливает мне их на голову в полном объёме. Ведь я же такая тонкая и умная, я же всё пойму.
— Ага, — сказала я самой себе. — Точка. С завтрашнего дня ты живёшь по-новому.
Через пару дней приехал Игорь, заехал за мной и мы куда-то поехали. Он начал канючить, что не появился на день рождения потому, что в доме отдыха смертельно заболел, у него опухли глаза, уши, нос, хвост и т. д. Видя, что я вообще никак на это не реагирую, а вроде как должна демонстрировать обиду, он осторожно обронил, что секретарша, с которой он туда поехал, собираясь работать, практически работала при нём медсестрой. Это, видимо, должно было спровоцировать разборку, после которой я бы хлопнула дверцей его автомобиля, а он бы ехал за мной и оправдывался, как в итальянском кино. Он обожал такие вещи. Но я уже «жила по-новому» и не могла соответствовать. Я весело сказала:
