— Мне очень грустно это слышать. Вы для меня светлое пятно здесь, — сообщала я.
— Но вы всё равно не остаётесь одна. Это раздражает, — намекал он.
— Я вернусь в Москву совершенно одна. И там у меня будет уйма времени, — обещала я.
Не могла же я сказать: «Давай милый, я быстро поменяю вас местами, и ты вместо него будешь исполнять мои токсикозные капризы, выносить мои истерики, а на людях прикидываться счастливым и обласканным». Не могла же я утянуть совершенно незнакомого человека, задолбанного эмигрантскими комплексами, в карусель переходного периода своей жизни. Он плохо понимал, что происходит в стране, а уж что происходит с отдельной бабой в отдельной семье этой страны, было ему совсем непосильно.
Я вернулась в Москву в сопровождении мальчика, нагруженного сумками, которые набила купленым вареньем для детей, и рассталась с ним навеки. Решила домашние проблемы. Вытащила из небытия парижского эмигранта и начала душещипательный забег по многоукладной абортной медицине.
Лёва был возвышен и загадочен, нежен и предупредителен. Моя беда подлила масла в огонь и сделала сюжет особенно литературным. Как говорил Хичкок: «Мелодрама, это когда двое целуются, лежа на кровати. А триллер, это когда те же двое целуются, а под кроватью бомба». Лёва вёл себя как заезжий Робин Гуд, но приближались сроки отъезда.
Меня мало занимало, что он приехал с женой, которую считал фиктивной (она имела на этот счет совершенно противоположное мнение). Я была в эйфории влюблённости, и всё, что бы он ни говорил, всё, чтобы он ни делал, подсвечивалось сиянием ситуации. Он вытащил меня из постабортной истерики и угрызений совести. Он фотографировал и рисовал мою астеничную страдальческую рожу. Это был даже не роман, а некое узнавание предназначенных друг для друга людей, которым каждую секунду на улице, в постели, по телефону изнурительно интересно друг с другом.
Ему не было равных в метафоре, мне — в структурировании. Я была заметна в литературной тусовке Москвы, он ненавидел парижскую среду и отшельничал. Мне был ни секунды не интересен Париж, его тошнило от Москвы. Но мы страшно нуждались друг в друге психологически.
Кроме того, надоели совковые мужики, обламывающиеся на моём феминизме. Он их не пугал, но казался экзотикой, и они изнуряли себя теоретизированием. Их напрягала моя манера называть всё своими именами, принимать решения и тут же их выполнять без вранья и манипуляций. Они соглашались, что с такой бабой комфортнее, но вели себя так, как будто я жираф в зоопарке. И не было случая, чтобы, знакомя меня, они не кричали: «Живая феминистка!».
Лёва был сильно отёсан в этом смысле французским женским движением, ему ничего не надо было объяснять. Ведь как говаривала Зинаида Гиппиус, «если надо объяснять, то не надо объяснять».
А часы тикали, предстояло прощание, и нам никак не удавалось найти правильную интонацию. Мы клялись писать и звонить, но не произносили ни «любовь до гроба, дураки оба», ни «спасибо, было хорошо». А тут влезала моя новая подружка Лина; её долго не было в Москве, и она ни разу не видела Лёву. Лина засучила рукава и полезла в отношения по локоть.
Она, искренне страдая, рассказала, как заботливо обсуждала «лафстори» с Лёвиной сестрой, и что та сообщила о перспективах, ссылаясь на цитаты из Лёвы. Я вылила на героя ушат холодной воды вместе с пересказом лининой истории. Лёва обиделся, во-первых, на сестру, которая вроде как лезет в отношения. Во-вторых, на меня, которая вместо того, чтобы задавать вопросы ему, собирает информацию экзотическим способом.
Лева оказался трепетной натурой, а потому, уехав, ушёл в депрессию и перестал выходить на связь как со мной, так и со своими родственниками, переведя телефон на автоответчик. Я писала душераздирающие письма, поскольку уже назначила его если не любимым мужчиной, то лирическим образом. Он отвечал или немотивированной истерикой, или столь же немотивированной нежностью. Потом снова исчезал. Я ещё не осознала всех подробностей Лёвиного менталитета и полагала, что нужна ему в том же душевном объёме, что и он мне. Но я была нужна ему в компактном варианте. У американцев есть популярный товар «бой-френд из коробочки». Поскольку бой-френда иметь престижно, то каждая девушка, не имеющая оного, может купить себе коробочку, в которой есть фотография, колечко и ещё несколько фенечек, и демонстрировать эту виртуальную любовь на работе, подружкам и т. д. Лёва держал меня в этом качестве, не отдавая себе в этом отчёта.
Он в принципе жил в сладком слове «когда-нибудь», и, поселённая в это слово, я была достаточно привлекательна. Он увёз все мои рукописи и, как истинный литературный гурман, расплетал их там, как ковёр, на ниточки. Я жила и двигалась во времени, Лёва остановил часы и плавал в Париже, как рыба подо льдом замёрзшего озера.
Каждый из нас мог сказать: «Приезжай, мне без тебя плохо!». Но приехать реально у обоих не было ни денег, ни особого желания. И потому оба общались не с произносимым текстом собеседника, а с его эластичным подтекстом, из которого мы выуживали много чего такого, чем можно было эмоционально кормить себя в разлуке.
Я перезимовала, приходя в себя, соображая, как меня теперь зовут, на что я буду кормить детей, каковы мои писательские и гражданские позы. Написала пьесу «Пробное интервью на тему свободы», в котором молодая журналистка пробует на вкус свалившиеся формы свободы. С полным джентльменским набором: возлюбленный эмигрант, молодой любовник музыкант, приятель новый русский, пожилой крутой покровитель, завистливая подруга, бывший муж, мать-целительница и большая экспрессия. Однако министерство почему-то не спешило покупать пьесу. Я написала повесть «Опыт социальной скульптуры» о Караване культуры, но толстые журналы остались ко мне холодны. Деньги, заработанные летом, кончались, от литературной халтуры я отказывалась. Подруги уже вкалывали в многоукладной экономике, а я продолжала видеть себя писателем.
И тут пришла хорошенькая, как эльф, Яна Жиляева из «Московского комсомольца» и сделала со мной интервью в газетный разворот. Первой на него откликнулись два маниакальных мужика, которые хотели того, что в просторечье называется секс по телефону. Первый звонил вечерами, склонял меня в христианскую веру и мурлыкал про то, как чувствует через телефонный провод мои руки, глаза и всё остальное. Второй, представившийся морским волком, звонил по утрам, настаивал на том, что феминистка — это баба, которую никак не могут толком оттрахать, и предлагал свои услуги. Я просила не звонить, грозила, хамила. Не помогало.
Следующей на интервью откликнулась Юнна Мориц. Она напечатала в «Столице» разнузданную и агрессивную бодягу, почему-то обвиняя меня в планах занять президентское кресло. И прочитала тот же самый текст по радио «Свобода». Я написала ответ, принесла в «Столицу», но Андрей Мальгин даже не стал его обсуждать.
Я пошла на радио «Свобода», потребовала сатисфакции, но Марк Дейч объяснил, что Юнна Мориц — известная поэтесса, а я — никто. Разъяснения, что я — не никто, а человек, оскорблённый печатно и радийно, его не убедили. Я понимала, что гласность у нас для избранных, но не ожидала, что до такой степени.
Третьим на интервью откликнулся Егор Яковлев. В театральной среде приняты розыгрыши. Как и всем нашим, мне сто раз звонили скучающие студенты-актёры голосами Ефремова, Табакова и Брежнева, объявляя о начале репетиций моих спектаклей во МХАТе, Табакерке и Мавзолее. Звонили и голосами с иностранным акцентом, что в Гвинее-Бисау прямо под пальмами идёт пьеса «Уравнение с двумя известными» под названием «Кресло гинеколога» с Джульеттой Мазиной в главной роли, так что с премьеркой вас, Мария Ивановна!
Это была такая традиция актёрской пьянки — «кому мы сейчас позвоним и пообещаем «нобелёк за нетленку». Так что, когда я пришла домой и увидела записку «Звонил Егор Яковлев, хочет, чтоб ты работала в его новой газете, перезвони по такому-то телефону», я, естественно, порадовалась актёрскому остроумию в весеннем розыгрыше.
