Обычно для меня нет проблем подойти и завязать светскую беседу, но здесь мы так смотрели друг на друга, что это выглядело неприлично. Это была не застенчивая симпатия, а желание побыстрей раздеть друг друга, даже не представившись. В силовом поле такого интереса было неудобно подойти и спросить: «А что вы думаете про комитет «Карабах»?».

Это было бы кощунством. Мы так бы и стояли как соляные столбы. А Зарка уже начала дёргать меня за рукав и спрашивать: «Куда уставилась?» И тут к нему подошёл другой молодой армянин, они заговорили, избранник показал на меня глазами. Подошедший повернулся ко мне, подпрыгнул, вскрикнул «вах!» на весь Тверской бульвар и помчался на меня с распростёртыми объятиями. Я не успела сообразить, что это значит, хотя ход по спасению товарища показался мне интересным. Но тот, другой, промчавшись мимо меня, бросился как тигр на Зару, поднял и закружил её в объятиях, и они начали целоваться и орать по-армянски, будто не виделись пятьдесят лет.

— Машка, послушай, — визжала Зара. — Это мой троюродный брат Арам, физик-аспирант, помнишь, я тебе говорила, которому я должна была позвонить, как только приехала, но потеряла телефон!

— Здорово, — сказала я прагматично. — А вон тот красавчик случайно тебе не брат? Потому, что меня он интересует больше.

— Он мой друг, — сказал Арам. — Ашот, иди сюда, я тебя познакомлю.

Ашот был историк. Интеллектуал, спокойный как тюлень. Он был невероятен в постели, поэтому тратить время на эстетские конструкции не хотелось и не моглось.

Первая встреча произошла в Веркиной квартире днём. Я уже почти не помнила зловещий сон о запрете на измены и могла окунуться в пир плоти. У него тоже были какие-то психосексуальные проблемы, о чём он, будучи нормальным человеком, предварительно предупредил. Но мы так отчётливо были сделаны друг для друга, что пыль комплексов была сметена. Потом он посмотрел на часы и сказал: «Я запомню этот день и час!»

Вечером мне позвонила Верка.

— Слушай, ты на постели моего отца яблоко грызла?

— Что-то такое было… — припомнила я.

— А куда дела огрызок?

— Не знаю…

— Пришёл отец домой, прилёг на покрывало. А там огрызок!

— О, боже! Прости меня, пожалуйста. Я была невменяема…

— А бедный папаша решил, что у него начинается маразм. Если он утром съел на постели яблоко, а вечером этого не помнит. Даже позвонил знакомому невропатологу. А твой новый мальчик, он ведь армянин?

— Да.

— Ты знаешь, что в Армении жуткое землетрясение?

— Нет. Я телевизор не включала. Когда?

И она назвала тот самый час, который Ашот обещал запомнить. У меня внутри всё похолодело. Я тут же набрала телефонный номер:

— Ашот, ты знаешь про землетрясение?

— Да. Мне из дома звонили, у нас погибли дальние родственники.

— Ашот, именно во время начала землетрясения ты посмотрел на часы. Я виновата перед тобой, ты мне рассказал о своих проблемах, а я тебе нет. Понимаешь, мне снился сон, что если я снова изменю мужу, то случится какая-нибудь катастрофа.

— Я завтра днём улетаю на похороны. Но утром мы должны встретиться.

— Ты не боишься? — спросила я уже как полная идиотка.

— Я не думал, что у тебя такая мощная мания величия, — ответил он, немного помолчав.

Мы дивно общались, хотя, конечно, это нельзя было назвать романом, это был голый секс. Как только начинали разговаривать, понимали, что пришли из совершенно разных миров. И в том мире, в котором он вырос, уважалась только одна женщина — мать. Перевоспитывать его не было смысла, у меня не было на него долгосрочных видов, поскольку я знала, как быстро исчезает страсть, завязанная на одном телесном уровне.

Зара хихикала:

— Что ты в нём нашла? Совсем обычный мальчик. Не думала, что ты остановишься на нём так надолго.

— Невероятно сексуальный, — объясняла я.

— Армяне все такие, — напоминала Зара. Она вообще вела себя как главный разрушитель иллюзий. Однажды взяла наши знаменитые бриллианты в руки и стала смеяться. — Столько шуму вокруг жалких стекляшек!

— Сама ты стекляшка! — надулась я.

Тогда Зара взяла один из камней и начала царапать им стекло. Стекло не царапалось. Воцарила мёртвая тишина.

— А что, за это время никто не пытался проверить, бриллиант это или нет? — удивилась она.

Так в одну секунду рухнуло наше бриллиантовое богатство. Утешились мы быстро, а горный хрусталь из пряжки знатного древнерусского персонажа хранится у меня до сих пор в железной коробочке от валидола. Интересно, знал ли хозяин, что с камешками его накололи?

В пятом классе на родительском собрании произошла разборка: сыновья расклеивали по школе самодельные листовки с текстом «Убей коммуниста!» и отказались носить пионерские галстуки. Шёл 1988 год.

Я объяснила, что поговорю с детьми по поводу первого слова в воззвании, сориентировав их на терпимость, но что, безусловно, в семье особой любви к коммунистам нет. Тем более, что Саша регулярно оказывался за бортом престижных зарубежных гастролей, поскольку пластинки здесь записывали те, у кого были голоса, а на запад ехали стукачи и партийные, и это обсуждалось при детях. А по поводу выхода из пионеров, что уважаю самостоятельные решения детей и сама никогда не была в комсомоле.

И пошло, и поехало. Шестой класс начался открытым противостоянием, на детей наезжали, я держала удар. А вокруг уже кипела и бурлила перестройка, экологические митинги, первые выборы…

«История с географией» подкрадывалась постепенно. Дети рассказывали, что географию ведёт пожилая злобная армянка, очень плохо говорящая по-русски. Потом начались охотничьи рассказы про то, как она кинула в лицо девочке из старшего класса учебник и разбила губы. Потом история про то, что друга моих детей, «индейца» по кличке Рубилака, в приступе ярости она таскала за волосы. Наконец, она разбила голову «индейцу» Манко об угол школьной колонны, когда трясла его за шиворот.

Как всякой взрослой, мне казалось, что дети сгущают краски, иначе не могут же родители на это не реагировать. Отец Рубилаки был доверенным лицом Станкевича и воевал на переднем крае демократии, мать была научным работником. Отец Манко работал в посольстве Ирака, мама преподавала на филфаке. Не верилось, что люди моего круга готовы позволять такое по отношению к своим детям.

Однажды Пётр и Павел пришли посреди уроков и заявили, что больше не пойдут в школу никогда. На прошлой географии Пашка чуток нахулиганил, и учительница велела пересесть ему на первую парту, чтоб был перед глазами. А сегодня влетела в класс агрессивная, не разглядев сидящего на первом ряду Пашку, увидела сидящего на последнем ряду Петьку, вцепилась ему в плечо и протащила на первую парту.

Я была очень горда, что после этой сцены сыновья собрали портфели и ушли домой, потому что девять из десяти детей того поколения считали, что не произошло ничего особенного. Я отлично помнила, как родители отдавали меня на растерзание врачебной и учительской недоразвитости и не собиралась идти по их стопам. Поблагодарила Петьку за то, что он не дал сдачи, всё-таки ребята были крепкими шестиклассниками, и наваляла на пишущей машинке бумагу.

Работа в Союзе писателей обучила меня писать конструктивные бумаги и знать, куда их посылают. Пафос увеличивало то, что пьеса о школе «Анкета для родителей» успешно шла, и провинциальные учителя писали мне витиеватые письма про новый взгляд на педагогику. Короче, я жёстко изложила историю о хватании за волосы, о пробитой голове и перетаскивании за плечо через весь класс и попросила администрацию школы, рассмотрев вышеизложенные факты, решить вопрос о профессиональной пригодности географички, пометив, что копии письма отправляются в РОНО, Детский фонд и «Учительскую газету».

Я понимала, что будет война, и до сих пор не жалею, что отдала ей столько сил. При виде бумаги секретарша директорши школы схватилась за сердце, она не знала, что бывают такие бумаги. Начала умолять забрать эпистолу, объясняя, что географичка — золотая женщина, что она просто погорячилась и, кроме того, она председатель месткома и распределяет путёвки, поэтому все педагоги очень любят её.