— А ну пошли отсюда к чертям собачьим, чтобы духу вашего тут не было, пока я вас не перестрелял! — в ярости заорал лейтенант.

Учительница Инес больше не могла сдерживаться и, воспользовавшись опытом наведения порядка, накопленным за долгие годы преподавания в сельской школе, решительно встала на пути лейтенанта и плюнула ему прямо на ноги. Бог тебя накажет, сказала она четко и громко, так что ее услышали все на площади. Сержант, оставшийся в дверях, даже попятился, ожидая худшего, но у офицера хватило благоразумия не переходить к активным действиям. Он промолчал и лишь язвительно ухмыльнулся, глядя в лицо учительнице. Никто не сдвинулся с места, пока Риад Халаби не усадил меня в машину и не завел мотор. Лишь после этого индейцы развернулись и направились к проселочной дороге, уходившей в сельву. Жители Аква-Санты тоже потянулись с площади, кто шепотом, а кто вполголоса проклиная полицию и призывая Небо обрушить на этих нелюдей самые жестокие кары. Вот что получается, когда в маленький город приезжают люди со стороны, сказал хозяин, сев за руль, ведь ни один из этих бездушных негодяев не родился в Аква-Санте, будь офицер местным, он не посмел бы вести себя так по-скотски.

Мы вошли в дом. Все двери и окна были распахнуты, но в помещении по-прежнему висел удушливый запах страха. В доме все было перевернуто вверх дном, многих вещей недоставало — здесь явно устроили обыск, закончившийся мародерским грабежом. Это всё полицейские, заверили нас соседи; это всё индейцы, объяснили нам в полиции. В любом случае ощущение было такое, будто дом брали штурмом после долгой осады: половина посуды разбита, радиоприемник и телевизор исчезли, в погребе и на складе все перерыто, многих товаров не хватало, а то, что осталось, валялось на полу в полном беспорядке. Даже мешки с зерном, мукой, кофе и сахаром были вспороты, а их содержимое рассыпано по полу. Словно не замечая беспорядка и даже не задержавшись ни на миг, чтобы хотя бы приблизительно прикинуть ущерб, нанесенный прокатившимся по дому ураганом, Риад Халаби провел меня в спальню и уложил на ту самую кровать, где еще сутки назад лежала его покойная жена.

— Звери, что же они с тобой сделали… — сказал он, укрывая меня одеялом.

Лишь тогда ко мне наконец вернулся дар речи; слова стали вырываться одно за другим бесконечной цепочкой, словно цепляющиеся друг за друга строчки и куплеты какой-то бесконечной не то песни, не то молитвы, этот огромный, ну как его, нос, он указывал прямо на меня, но он меня не видел, а она, белая как никогда, вылизывала и сосала, цикады в саду, и ночь такая душная, все вспотели, они вспотели, и я тоже вспотела, я вам не сказала, думала, мы со временем все забудем, какая разница, он ведь все равно ушел, он испарился, растаял как мираж, она села на него верхом и будто проглотила его, ну хватит плакать, Зулема, кончилась любовь, нет ее больше, сильный такой и очень смуглый, и этот темный, почти черный, я боюсь этого слова, ну, как будто нос, он вонзился в нее, в меня нет, нет, только в нее, я надеялась, что она снова начнет есть, и будет просить меня рассказывать сказки про любовь, и будет перепрятывать свои украшения и протирать тряпочкой золото, я поэтому вам ничего не сказала, сеньор Риад, один выстрел, только я ничего не слышала, у нее нёбо было прострелено и рот вместе с губами стал почти как у вас, Зулема вся была в крови, все в крови, рубашка в крови, весь дом затопило кровью, а эти цикады сначала молчали, а потом чуть не оглушили меня, она на него верхом села и как будто его проглотила, он не выдержал и убежал, все вспотели, просто насквозь вымокли от пота, индейцы знают, что тут случилось, и лейтенант тоже знает, вы скажите ему, чтобы он меня не трогал, зачем он меня бьет, я клянусь, что ничего не сделала, я даже выстрела не слышала, а потом я ее переодела и положила на чистое белье, я не хотела, чтобы вы увидели ее такой, в крови, я ее вымыла и переодела в чистую ночную рубашку, там кофе, наверное, так и стоит, поднос с чашкой на ночном столике, я ее не убивала, это она, она сама, никого больше не было, вы скажите, пусть меня отпустят, это ведь не я, честное слово, это не я, не я, не я…

— Я знаю, девочка; успокойся, прошу тебя. — Риад Халаби баюкал меня, и по его щекам текли слезы гнева и жалости.

Сеньорита Инес вместе с моим хозяином лечили меня, накладывая на синяки холодные компрессы, а пока я спала, они перекрасили анилиновой краской мое лучшее платье в черный цвет. В этом платье, по их мнению, я должна была прийти на похороны; на следующий день меня по-прежнему била лихорадка, лицо опухло еще больше, но учительница настояла, чтобы я оделась, как полагается в таких случаях; траурный наряд был исполнен по всей форме, как того требует традиция, — черное платье, темные чулки и даже шляпка с вуалью. Похороны Зулемы состоялись позже, чем положено, потому что в городке не было судебно-медицинского эксперта: для проведения вскрытия пришлось вызывать официально практикующего патологоанатома из ближайшего крупного города. Ты просто обязана быть на похоронах, раз за разом повторяла мне учительница. Нужно действовать наперекор самым злым слухам и нелепым домыслам. Я даже удивилась той солидарности, которую проявили жители Аква-Санты в тот день. Самое главное, на похоронах отсутствовал священник; таким образом представитель Церкви сразу дал всем понять, что считает случившееся именно самоубийством; насколько я понимаю, мнение этого уважаемого человека было гораздо более значимым для горожан, чем слухи, усиленно распускаемые полицией. Из уважения к турку и ради того, чтобы выразить свое презрение лейтенанту, к могиле Зулемы пришел весь городок и каждый считал своим долгом подойти ко мне, приобнять за плечи и высказать свои соболезнования, словно я действительно была осиротевшей дочерью Зулемы, а вовсе не подозреваемой в ее убийстве.

Через два дня я уже чувствовала себя лучше и была в силах помогать Риаду Халаби приводить в порядок дом и магазин. Жизнь началась словно заново; мы не говорили о случившемся и старались не упоминать имен ни Зулемы, ни Камаля; тем не менее оба они по-прежнему появлялись в тенистом саду дворика, в галерее, в углах комнат, в полумраке кухни — он всегда голый, с горящими глазами, а она без изуродовавшей ее голову раны, пышная, белокожая, без пятен крови и капель спермы на теле, не то живая, не то уже мертвая, но умершая естественной смертью.

Несмотря на все старания учительницы Инес, недобрые слухи и домыслы сумели пустить корни в душах соседей: злая молва крепла и росла как на дрожжах; те самые люди, которые три месяца назад готовы были поклясться, что я ни в чем не виновата, начали перешептываться, что неспроста, мол, мы с Риадом Халаби живем в одном доме, не являясь при этом ни родственниками, ни супругами. Этим людям просто не дано было понять всю чистоту связывавших нас чувств и отношений. Некоторое время мы с хозяином ни о чем не догадывались, а когда недобрые слухи просочились наконец и к нам в дом, оправдываться и переубеждать кого-либо было уже поздно; молва обрисовала ужасную картину: турок и эта хитрая лиса — любовники, они убили сначала Камаля, сбросили труп в реку, а там уж течение и пираньи позаботились о том, чтобы его не нашли, а несчастная супруга если и не была свидетельницей убийства, то по крайней мере догадывалась о нем; от страха и отвращения у нее помутился рассудок, и эти двое в конце концов решили избавиться от нее тоже, чтобы она случайно не проболталась; а теперь они остались наконец в доме одни и каждую ночь устраивают оргии по еретическим мусульманским правилам, бедный турок, он вообще-то человек хороший, это не его вина, это все девчонка, настоящее исчадие ада — вскружила ему голову и затмила рассудок.

— Понимаешь, турок, я, конечно, не верю во все, что болтают люди, мне нужны доказательства, но ведь дыма без огня не бывает. Боюсь, придется мне назначить новое расследование, чтобы разобраться раз и навсегда, что случилось. Не могу я просто оставить все как есть, — заявил лейтенант.