Лида сказала, что сегодня вечером мы не сможем увидеться. Я огорчился, и она оказала, что очень рада, что меня это огорчает, и в заключение разговора мы послали друг другу электромагнитные поцелуи.

После этого я встал, побрился, съел одиноко мерзнувшую в холодильнике сосиску и только тогда ощутил настоящий аппетит. После того как был прибрав диван, надета белая рубашка с галстуком и костюмом, а часы доказывали 6.40, мысль о еде превратилась в навязчивую идею.

И тут я вспомнил, что еще несколько дней назад я договорился с Комоловым сегодня вечером зайти в нему. Уговор дороже денег, тем более что у Комолова их всегда можно перехватить. И к тому же моя экипировка, хоть и произведенная машинально, оказывалась теперь к месту.

Я позвонил Лаврентьеву. Подошла, конечно, Оля — его сестра, первокурсница МИНХа — плехановского института народного хозяйства. Когда я был у Лаврентьевых, я сам наблюдал одну удивительную Олину способность. В каком бы месте квартиры она не находилась, стоило раздаться телефонному звонку — чарез несколько секунд она уже держала трубку в руках. Но на этот раз опережать Оле было некого. Я попросил Олю передать Вите, чтобы он зашел к Комолову, и сказал, что иду туда сам. Потом я спросил:

— Оля, сколько у вас учиться сейчас надо, в МИНХе?

— На дневном — пять с половиной, на вечернем — шесть, — как всегда, скрупулезно точно ответила она,

— Оля, а что ты там изучаешь?

— Мой факультет называется «Экономическая кибернетика».

— Оленька, так это прямо по моей специальности. Слушай, как ты думаешь, когда ты его закончишь, ты больше будешь знать или меньше, чем сейчас?

— Слушай, Геннадий, кончай трепаться. Мне некогда. Не все же такие бездельники, как ты с моим братцем.

Оля была нрава. Если рассматривать дело формально-буквально, то, конечно, не все были такими бездельниками, как мы с Витей. Это уж что верно, то верно. Среди бездельников всегда наблюдалось значительное разнообразие.

Я не стал посвящать Олю в глубины своих мыслей. Я просто оказал ей, что если она к концу пяти с половиной или шестилетнего срока не забудет, чему равна первая производная от х2, а также не выйдет замуж за директора ЦУМа или автора оперетты «Люби меня, как я тебя», то для руководства нашего НИИ будет большой честью видеть ее среди наших орлов-программистов. Оля ответила, что через пять лет программирование выйдет из моды (я аж вздрогнул. Сказано ибо: уста младенца истину глаголят), на что я ответил, что хорошенькие программистки — никогда. На этом мы, — к обоюдному удовольствию, беседу закончили.

Я вышел из дома и пешком, вдоль да по бульвару, эх, да по Цветному, в прогулочном темпе направился к Коле Комолову. Для придания себе пущего сходства с пароходом, угрюмо разрезающим гладь вод, я кинул в угол рта сигарету «Плиска» (двадцать копеек, а длина такая же, как у «Лайки» за двадцать четыре) и поднял воротник.

Я шел по бульвару, по короткому бульвару, которому не было конца. Мимо старого цирка, внутри которого бродили когда-то огромные задумчивые слоны и печальные смешные клоуны, по уходящей с площади вверх Неглинной. Я иду дорогой, которая вдруг, дав кругаля в добрых два десятка лет, вывела или вынесла меня в будущее.

Я иду — я все тот же, маленький, постаревший мальчик, а вокруг будущее.

И спешат мимо тренированные юноши, деловито поджавшие или деловито оттопырившие — что одно и то же — губы. Родные братья «дневного человека» Гриши Ковальчука. Их выдает безупречная, не поддающаяся никаким погодным или житейским осложнениям, прямая и неуклонная, как биография в их анкетах, стрелка на брюках.

Впрочем, она выдает их только мне. А я молчу. А братьям «во стрелке» плевать, что думает о них человек, если он молчит. Наверное, если б я и сказал что-нибудь, они все равно меня не услышали бы. Так быстро и отрешенно от этого мерзкого, почти ненавистного для них созерцательства, пробегают они мимо меня.

Люди, оседлавшие время… В двадцать лет подобное кажется многим.

Было ли мне двадцать лет? Да, и даже десять, и пять. И сейчас я увижу умненького мальчика с бантом, Колю Комолова, который удостоверит мне все это. Он подтвердит мое присутствие на этой картине, на этом пейзаже под названием «Цветной бульвар».

С этим все будет в порядке. Об этом можно и не думать. Можно пока напевать песенку Новеллы Матвеевой «о капитанах, братьях-капитанах».

Нам не к лицу,

нам не пристали даты,

Мы просто были где-то и когда то.

Но если мы от цели отступались,

Мы не были нигде и никогда.

Комолов с ходу заявил мне, что основная моя беда в непонимании одной простой вещи. Я не удивился этому, потому что ведь действительно непонимание даже одной простой вещи вполне может быть для кого-то основной бедой. Ну, значит, и для меня может.

Эта самая одна простая вещь заключалась в следующем: наука-де слишком быстро превратилась в массовый вид деятельности. Слишком быстро для того, чтобы общество успело выработать соответствующие формы для управления этой деятельностью.

А не выработав таких специальных форм, стали применять формы уже имеющиеся. То есть наукой стали управлять, как производством. Перенесли на нее производственные методы, критерии эффективности и тому подобное. Вот теперь все и запутались.

Этому комоловскому вдохновению я также не также не удивился. Было только не очень ясно, почему он называет все это «одной простой вещью» и почему я обречен на ее непонимание. Коля обозвал меня реакционным романтиком-одиночкой, но я даже не стал настаивать на разъяснении. Не стал, потому что Коля, как всегда, с абсолютной свободной распоряжаясь сюжетом разговора, стал рассказывать мне о Лиде.

Он знал ее уже два года. Она преподавала в МИНХе, то есть в том же институте, где училась сестра Вити Лаврентьева и где аспиранствовал сам Комолов.

Комолов одобрил мой вкус (о, разумеется, только как эстет) и закончил тем, что женщина нуждается в моей защите. но стиль его заключительной фразы мне не понравился, и я ничего не сказал.

Я ничего не сказал, но вспомнил. Вернее так: я кое-что вспомнил, но ничего при этом не сказал. А «кое-что» заключалось в «ласковой, теплой, еле белеющей янтарности». Или, что еще более подходит к случаю, в «лучшей юмористке берега».

Словом, несколько дней назад, выйдя с Лидой из кинотеатра, я позвонил Комолову и узнал, что у него Витя и они оба страстно жаждут увеличить компанию за мой счет. Я сказал, что на этот раз могу увеличить их компанию до четырех человек. Трубку у Коли перехватил Лаврентьев и сказал, что они не побоятся меня в любом качестве и количестве. На этом переговоры на телефонном уровне были успешно завершены.

И мы с Лидой провели неплохой вечер у моих друзей. Конечно, неплохим, просто неплохим, он был только для них. Для нас же с Лидой любой вечер в любом обществе, но проведенный вместе… словом, что тут объяснять! Как поет Рафаэль, «мы с тобой оба сумасшедшие от любви». так что про нас с Лидой и говорить нечего. Что же касается остальных сочетаний, то: Лида понравилась ребятам — ребята Лиде, мне же нравилось, что всем все нравится.

Видя двух сумасшедших от любви, только сумасшедший (уже не в поэтическом, конечно, а в медицинском смысле слова) мог на что-то рассчитывать, поэтому я не опасался никакого подвоха. Я просто не желал знать, что жалкий, обанкротившийся карлик Подвох все еще влачит существование в этом мире.

Коли был галантен а чуть больше среднего оживлен. Как и всегда, впрочем, а обществе красивой дамы. Это была его натура, и вполне, на мой взгляд, натруральная натура. Хота и на этом поприще он в данном случае не составлял конкуренции. Потому что моя галантность к Лиде была классом выше, когда она уже называется — нежность. Витя Лаврентьев тоже был верен себе: независимый гордец, ровно по-товарищески обращающийся к представителям как сильного, так и слабого пола. такая манера для умной женщины, пожалуй, еще привлекательнее, чем комоловское безмолвное «приглашение к флирту». Но ведь для Вити это была не манера, а опять-таки его натура. Что ж, ему, чтобы не быть для меня опасным, надо было с ходу приняться за навязчивое ухаживание? Да мне вовсе и не хотелось, чтобы люди вокруг относились к нашим с Лидой отношениям как к больному, которому смертельно опасна полнокровная жизнь здоровых людей. К чему опасаться за счастье, если оно не придуманное, не вырванное преступлением или алчностью, если оно ежесекундно открыто демонстрирует свою реальность, полноценную, без изъяна и внутренних пустот? Как ни виртуозна была полифония нашего квартета, через некоторое время мы с Лидой почувствовали, что на конец вечера нам все-таки больше подойдет тет-а-тет. Мы распрощались, и ребята снова были молодцами, так что дело даже обошлось без скупой мужской слезы.