Он тоже мог стрелять, но я первым нажал на спусковой крючок. И мне чертовски повезло, потому что пуля попала преступнику в правый бок, отчего руку с пистолетом повело резко вверх, и последующий затем ответный выстрел не причинил мне никакого вреда.

Я снова нажал на спуск и на этот раз прострелил парню коленную чашечку. Свирепая боль скрутила его в графский вензель и заставила выронить пистолет.

Мне осталось только собрать части своего тела в единое целое, подойти к раненому преступнику и, уложив на живот, защелкнуть на его руках стальные браслеты. Признаться, сделать это было нелегко, поскольку парень извивался подо мной, как глист на зеркале микроскопа, а сила у него в руках ощущалась зверская.

Я справился с одним преступником и подошел к другому, который, по моим предположениям, не мог оказать сопротивления. Он действительно был мертв и лежал, уткнувшись лицом в бетонную ступеньку. Кровь из-под его головы вязко стекала с лестницы и уже залила ему грудь. Что ж, а ля гер ком а ля гер.

Возможно, это был тот самый тип, который на кладбище вытаскивал из мини-вэна труп девушки. Если так, то где-то недалеко должен был быть еще и третий, тот, который застрелил Юрку. Возможно, он находился где-то в машине во дворе дома. Видимо, он заметил, как я махал корочками перед лицом невоспитанного толстяка, поэтому и смог предупредить своих. Правда, сделал он это поздновато, но тем не менее… Может, он до сих пор находится внизу… Кстати, я мог связаться с ним прямо сейчас.

Я подошел к Шраму, обыскал его, вынул из кармана куртки рацию, спустился на лестничный пролет вниз, чтобы не слышать, как он скулит, и вышел в эфир.

– Давай сюда, мента прибрать надо, – хрипящим голосом сказал я.

Сейчас должен был последовать вопрос, что у меня с голосом. Я готовился ответить, что меня ранили, но в эфире стояла тишина. Одно из двух – или преступник отключил рацию, или не купился на мою уловку.

Я должен был спуститься вниз, обследовать близлежащие машины, но где гарантия, что при этом я не нарвусь на бандитскую пулю? И если в руках у преступника снова окажется автоматическое оружие, тогда мне точно придется отправиться вслед за Юркой. К тому же у меня разболелась раненая нога, и мне нужно было заняться ею, пока я не истек кровью.

Но сначала я связался со своим начальником, в нескольких словах обрисовал ситуацию и с небрежностью красующегося ковбоя сообщил, что Шрам обезврежен и взят с поличным.

Я задрал штанину, пальцами нащупал входное отверстие и тут же выходное. Оказывается, пуля прошла навылет. И кровоточила рана не очень. Как всякий уважающий себя опер, я всегда имел при себе носовой платок, чтобы, например, вещественное доказательство в него бережно завернуть, если, конечно, размеры позволяли. Поскольку ничего такого за последнее время класть в платок мне не приходилось, а сопливостью я не страдал, то был он относительно чистым. Его я и наложил на рану, а сверху обмотал ногу собственной футболкой – несвежей, увы, и потной.

Нога разболелась еще больше, стала опухать, но, как бы то ни было, первую помощь я себе оказал. И теперь мог взяться за Шрама, который также истекал кровью.

Для начала я перевернул его на спину. Парень уже не скулил. И смотрел на меня, до крови закусив губу. Взгляд страшный, ненавидящий, из самых глубин черной души.

Я снял с пояса кожаный ремень, сложив его вдвое, хлопнул себе по ладони. И взглядом показал на простреленную коленку, из которой толчками струилась кровь. О ране в боку я тогда почему-то не думал; может, потому, что лилось из нее не так сильно.

– Могу жгут наложить. А могу и не наложить. Будешь со мной дружить – выживешь, нет – сдохнешь… Кто ты такой, как зовут?

Я – мент, и мою дружбу можно было купить всего-то за чистосердечное признание. Но парень не хотел этого понимать. И молча смотрел на меня, пытаясь насадить мою волю на вилы своего пристального взгляда.

Тогда я еще раз, более тщательно, обыскал его, но так и не нашел никаких документов. Даже телефона при нем не было. Только пистолет, запасная обойма и квадратик презерватива в маленьком кармане джинсов.

– Это ты правильно делаешь, – сказал я, бросив упакованную резинку в карман своей куртки. – А то залетит какая-то бедняжка, родит потом такого же урода, как ты…

Мне нужно было пронять задержанного, разозлить его, разговорить, но тот плотно сжимал губы, пытаясь прожечь меня взглядом.

– Один уже залетел, – продолжал я. – По твоей милости. С десятого этажа на землю. Берестов его фамилия. Друг твой, да?

Шрам упорно молчал, и злиться начал я.

– А хочешь, я тебе вторую коленку прострелю? И скажу, что так и было…

Я приставил ствол пистолета к здоровой коленке, и парень дернулся, как будто я уже выстрелил в него. Страх перед болью сильно тряхнул его изнутри, но не вытряс ни единого слова. Я мог бы подумать, что имею дело с глухонемым, если бы никогда не слышал его голос.

– А могу и в первую пальнуть!

Я изобразил садистское возбуждение и навел пистолет на простреленную уже коленку. Шрам в ужасе зажмурил глаза. Он очень боялся боли, но при этом продолжал играть в молчанку.

– Считаю до трех… Два… Будешь ты говорить или нет?

Парень продолжал жмурить глаза, но молчал, как заливная рыба.

– Я спрашиваю, как тебя зовут?

Как об стенку горох.

– Что за девушку ты привез на кладбище?

Тишина, как в могиле.

– Ты хоть понимаешь, что ты моего друга убил! Ты хоть понимаешь, что я тебя сейчас самого пристрелю!

Шрам все понимал, но продолжал молчать.

А пристрелить его я уже не мог. За мной теперь наблюдала старушка из квартиры на восьмом этаже. Она не грозилась, не причитала, просто смотрела на меня, высунув голову из-за угла правого межквартирного отсека. Да и нельзя было убивать Шрама. Это сейчас он отмалчивается, а попадет под настоящий пресс, быстро разговорится. И то, чего не знает, вспомнит.

Майор Марцев прибыл на место вместе с оперативно-следственной группой. Осмотрел мою ногу, покачал головой и велел срочно везти меня в больницу.

– Да пустяки, как на собаке заживет.

Я крепился, но боль в ноге становилась все сильней. И в конце концов я стал кусать губы, чтобы сдержать стон.

В больнице мне сделали обезболивающий укол, обработали рану, по науке наложили повязку и на кресле-каталке доставили в палату, где молоденькая медсестра показала мне мою кровать.

Девушка была хорошенькая, мне очень хотелось спать, и я был совсем не прочь, чтобы она нежно укрыла меня до плеч и пожелала спокойного сна. Но моя оперская душа при этом рвалась в райотдел, чтобы принять участие в допросе задержанного мною Шрама. Ведь он мог рассказать очень много интересного… Но скоро я успокоился, вспомнив, что его самого должны были доставить в больницу. Ему введут наркоз, сделают операцию, и он еще не скоро сможет говорить. К тому времени я уже буду на ногах.

Я махнул рукой, будто ладонью-саблей обрубал крамольную мысль.

– Эх, Лида, Лидочка, хорошая ты девушка, женился бы я на тебе, но…

– Что «но»? – с показной беспечностью и весело улыбнулась она.

Дескать, мне все равно, что ты сейчас скажешь, все равно, замуж за тебя не собираюсь… И все равно в ее глазах сквозила досада. Ей уже далеко за двадцать, а она все не замужем, и потому обидно, что никто не зовет.

Не хватало ей чего-то, чтобы найти жениха. Ростом невысокая, худенькая и хрупкая. Густые русые волосы, длинная шея, красивые кисти рук, нежная чистая кожа матового оттенка. А вот на лицо не очень – низкие надбровья, глаза выразительные, но маленькие, длинный с горбинкой нос, узкие скулы при широком выпирающем подбородке. И фигура не выдающаяся, потому как нечему там было выдаваться. Грудь плоская, как гладильная доска, халат над попкой пустой – казалось, хлопнешь рукой, будет вмятина…

Но при всех этих недостатках я смело мог назвать ее миленькой. Она была очень женственной и обаятельной, и мне нравилось ощущать ее присутствие. Был в ней ветерок очарования, и порой мне казалось, что я совсем не прочь наполнить им все свои паруса, чтобы покачаться с ней на волнах удовольствия на крепко натянутой цепи брошенного якоря.