В десять утра звонит Андрей Семеныч. Это он как бы закрепляет нормализацию отношений. Сообщает мне, что вспомнил очень интересный эпизод кёнигсбергской операции, который почему-то забыл, а теперь даже название фронтовой газеты вспомнил, где о том писалось. Я по телефону минут двадцать записываю его голос на магнитофон, зажав ладонями телефонную трубку и микрофон. Потом Андрей Семеныч стучит пальцем по трубке, я благодарю его и назначаю очередную встречу. Назначаю ее в моей квартире, и это настораживает Андрея Семеныча, он робко зондирует, нет ли в том моего нежелания появляться у него дома; я успокаиваю его, здесь под рукой все материалы, и так мне удобней и прочее, но мне действительно не хочется ехать к нему, потому что знаю, жена его тоже будет извиняться, а извиняться ей, в сущности, не в чем. Он еще некоторое время говорит и никак не может закончить, словно боится первым положить трубку. Я помогаю ему, говорю, что мне нужно работать, и прощаюсь.

Нужно работать. Легко сказать! Перематываю пленку, еще раз прослушиваю записи — и понимаю, теперь куда труднее будет мне корпеть над своей халтурой, потому что вчера неосторожно пообещал не халтурить, сделать настоящую книжку. Теперь уже все написанное следует пересматривать, да, чего доброго, переделывать!

Я пытаюсь настроиться на работу — убираю постель, принимаю душ, пью кофе и говорю вслух: «Поработаем! Поработаем!» Но когда я уже неотвратимо один на один с работой, — признаюсь себе, что работать сегодня не могу. Пересчитываю деньги, свой трудовой аванс, вычисляю истраченные, прикидываю, смогу ли при желании вернуть аванс в редакцию. Мне это очень хочется сделать. И уехать в город Урюпинск, в чудесный мирок отца Василия! Это было бы подлинно македонским решением — как распутать узел моих проблем.

Еще вчера это можно было сделать. И смешно сказать, связывает меня с Москвой нынче всего лишь поспешное обещание превратить мою халтуру в добросовестный мемориал для потомков Андрея Семеныча.

Попытаюсь сегодня написать главу о победе: мой герой в госпитале узнает об окончании войны. Всё это уже тысячекратно описано, обэкранено, и я обязан найти новый нюанс, оттенок, не придумать его, а найти… Я хочу это пережить! Но сначала я должен определить свое отношение к войне, чем она была бы для меня, если б я жил в то время. Но если бы я жил тогда, что мог я знать обо всем, что было раньше — лагеря, пытки, измордованное крестьянство и очумелые от власти хамы… Нет, чтобы быть героем, как мой Андрей Семеныч, я должен был ничего этого не знать, ничего не понимать в происходящем. Или еще один вариант, в порядке исключения, — я мог что-то знать и даже иметь к этому свое отношение, но война могла зародить во мне надежду, что мы потом разберемся во всем и всем воздадим по заслугам. Своеобразный кретинизм… Есть еще один, совсем частный случай — это если бы я осознал себя личностью именно на войне. Как бы воспринял я победу и возвращение к строительству все того же социализма?

Но при чем здесь мой конкретнейший Андрей Семеныч, и при чем здесь книжка, заказанная официальным издательством? Никаких вариантов мне не остается. А что остается? Радость героя по поводу великой победы, скорбь о погибших! Это, конечно, имело место, и в массовом количестве, но почему-то и самый крепкий кофе не вдохновляет меня. Я же, в конце концов, не множительный аппарат, не однозвучное эхо партийных установок, я личность с запросами. Мне и калым подай, и чтоб совестью не тревожиться, ведь есть она у меня, пусть вся в ущербинках, как лицо после оспы, но есть.

Я набираю номер Женьки Полуэктова, слышу в трубке его солидный голос, завидую его солидности и мямлю:

— Слушай, Жень, а если я вообще пошлю всю эту халтуру и верну аванс, это будет очень неприлично?

Женька долго кашляет.

— Старик, — говорит он голосом разъяренного дипломата, — если бы кто-нибудь видел, как я вожусь с тобой, меня приняли бы за гомосексуалиста. У тебя что, период духовного климакса?

— Как раз наоборот, — у меня период духовного возрождения.

— Ну, так возрождался бы! — рычит Женька. — Я тут при чем?

Я тяжело вздыхаю — и достаточно громко, чтобы Женька услышал и оценил, как мне тяжело.

— А и правда, ради чего ты со мной возишься?

— Ради чего? — Кажется, он скрипит зубами, а, может, просто жвачку жует. — Ради того, чтобы твои планы осуществились полностью.

Он подчеркивает слово «полностью», и я глупо хихикаю.

— Ты хочешь жениться на Ирине?

— Хочу! — отвечает он лаконично.

— Разве только во мне дело? А ее мнение тебя не интересует?

— Слушай, старик, мы уже и так сказали много лишнего…

Но у меня зуд, я перебиваю его:

— Между прочим, Ирина ждет ребенка, и заметь, не от меня, но ведь и не от тебя.

Я краснею, я чувствую, что совершаю подлость.

— Ты что говоришь! — Женька разом охрип.

— Знаешь, я, кажется, ляпнул лишнее. Прошу, будь умницей, забудь. Она мне так сказала. Может быть, просто придумала. У нас было объяснение…

— Стоп, старик! — Женька некоторое время молчит, и затем отключается.

Мне противно, мне хочется расколотить трубку. И откуда в нас, интеллигентах, эта неконтролируемая склонность к подлости? Господи, как противно! Надо звонить к Ирине и предупредить ее: кто знает, что выкинет Женька. Деловой человек, он нацелился на Ирину, как на партнершу в жизни, а я подкинул ему этакий пунктик в программу, и как он его переживет? Меня раздражает эта Женькина нацеленность на Ирину. Он, конечно, гигант, но что касается чувств, то у него от рождения отсутствует аппарат, заведующий человеческими чувствами. У него только рецепторы, и вся его жизнь — это составление забавного кроссворда и разгадывание его. Кроссворд еще называется крестословицей, а у Женьки — крестоделица! Ирина для него подходящий инструмент жизнеустройства…

Я браню Женьку, я прохаживаюсь на его счет язвительными умозаключениями, и понятно, самого себя бранить скучно и неблагодарно… и к тому же я не решаюсь звонить Ирине…

Звонок. Я отскакиваю от телефона. Это, конечно, Женька! До него, наконец, что-то дошло, и он намерен выяснить… Я беру трубку — и облегченно вздыхаю. Это Леночка Худова, я узнаю ее по всхлипам, целую минуту одни всхлипы, я терпеливо жду.

— Генночка, — промямливает она, наконец, членораздельно, — женись на мне, а? Я буду хорошей женой.

— Договорились! Прямо сейчас? Но мне некогда. Ну, что случилось? Только без мокроты, трубка ржавеет.

Отчасти я даже рад ее звонку. Леночка всхлипывает и швыркает носом.

— Ну, докладывай.

— Можно, я к тебе приеду? Я не могу по телефону.

А что? Пусть приезжает. Мне нужно убить время до вечера, когда явится эта женщина по имени Валентина, а, может быть, даже… Прекрасная мысль!

Я задержу Леночку и включу ее в компанию. Все упростится, Леночка умеет создавать непринужденную обстановку, она вся такая домашняя, комнатная, уютная, мы споем с ней на два голоса старинный романс.

Я растолковываю, как лучше добираться до меня, она обещает взять такси.

Мне сейчас ни о чем думать не хочется, и я думаю о Леночке, она принадлежит к тем людям, которых не принимаешь всерьез. В сравнении с Ириной она одноклеточное существо, очень милое и доброе, но одноклеточное. Я представляю себе ее курносую мордашку с пуговичными глазками и сравниваю ее с Ириной, у которой каждая черточка, движение глаз, каждый жест — выражают путаный мир чувств, упрятанный от посторонних. Ирина бывает очаровательно женственной, но только для кого хочет быть такой, меня удивляла ее способность целесообразно блекнуть и в одно мгновение расцветать, преображаться на глазах и подносить себя только одному человеку, для всех прочих оставаясь под шапкой-невидимкой. Как ни раздражала меня подчас ее деловитость, у нее всегда хватало ума отключаться от всего внешнего, иначе говоря, она умела «принадлежать»…

Вот я опять думаю об Ирине, и опять мне неспокойно. Есть Тося, которая больше их всех, ее невозможно анализировать, о ней можно только мечтать, ее нужно видеть и чувствовать, она — сама жизнь.