— Береги себя!

Монидяк и Бряк поехали прочь и помахали ему руками. Такс медленно повернулся к Юммейк. Монах сидел рядом, глядя куда-то вдаль. У него часто бывало подобное отсутствующее выражение лица. Руки у него были сжаты и слегка шевелились губы. Такс подошел к Юммейк и присел рядом с ней на корточки.

— Прощай.

Он наклонился к ней, и Юммейк обняла его, прижавшись теплой и мягкой щекой к его щеке.

Когда Такс поднялся, Юммейк сказала:

— Погоди.

Такс снова присел и мрачно посмотрел на монаха, зная, что Юммейк сейчас станет говорить о нем.

— Ты должен забрать его с собой.

— Юммейк, ты сошла с ума. У него есть ноги, и он может сам ходить.

— Он — римлянин и городской человек. Он может умереть.

Такс сверкнул глазами на монаха.

— Ты. Пошли со мной! Монах поднял голову.

— О, сейчас? — он поднялся на ноги и пошел к лошадям Такса. Когда монах остановился, схватил его за руку и подтолкнул вперед.

— А как же она? — спросил монах и нахмурился. Такс толкнул его к гнедой кобыле.

— Садись.

Сначала он решил, что монах станет отказываться, но римлянин колебался только минуту. Он схватил гриву кобылки и неуклюже взобрался на нее. Потом уселся поудобнее на спине животного.

Такс покачал головой, чтобы монах понял, что ему странно видеть подобную неумелость, и взлетел на свою черную лошадку.

Они отправились в сторону Хунгвара. Монах постоянно оглядывался назад. Такс тоже разок посмотрел назад и увидел, что Юммейк продолжает сидеть под деревом и смотреть вдаль, как это делал до нее монах. А на платформе одежды Яя развевались от ветра.

Монах промолвил:

— Хотел бы я все ей рассказать об Иисусе, — он отвел глаза от Такса и посмотрел вперед в сторону Хунгвара.

Такс галопом возвратился на стоянку хунну. Он старался быстрее тащить за собой своих свободных коней. Он почти надеялся, что когда доберется до лагеря, монах ускачет прочь. Но этого не случилось, хотя у него растрепались волосы и его грубые черные одежды были перекручены на теле. Такс ехал по насыпи вдоль юго-восточной границы лагеря, потом он остановился.

— Ты должен отдать мне коня. Вот лагерь.

Монах посмотрел на кипящий деятельностью лагерь и сказал.

— Пожалуйста, не оставляй меня здесь одного. Я не говорю на языке гуннов, всего лишь несколько слов.

Такс показал ему на север.

— Там у гепидов была стоянка на холме над рекой. Ты можешь идти туда.

— Пожалуйста, — повторил монах и глубоко вздохнул, чтобы у него восстановилось дыхание. — Я боюсь. Пожалуйста, не оставляй меня одного.

Такс с интересом посмотрел ему в лицо. Что-то ему подсказало, что монаху было легче пожертвовать гордостью, чем победить свой страх. Он спросил.

— Почему ты хочешь ехать со мной?

— Всю свою жизнь я желал принести Слово Божье народу гуннов. Теперь я среди них и понимаю, что боюсь, но если я сейчас отступлю, то никогда не добьюсь своего.

Такс ничего не понял. Он посмотрел на лагерь гуннов, расположенный на склоне холма под частоколом кагана. Люди разбирали юрты повсюду. Везде стояли основы юрт — изогнутые ветки были собраны в центре, чтобы там образовалось отверстие для выхода дыма. Ветки были похожи на обнаженные ребра. Дети, собаки и козы были собраны кучками возле скелетов юрт. Они ждали отправления.

— Ты хочешь мне сказать, что желаешь жить среди гуннов?

— Да.

— Почему?

— Потому что германцы уже верят в Христа. Такс захохотал:

— Да. Ну, мне кажется, что ты можешь это сделать. Но я не знаю, куда мы отправимся. Я поеду с Трубачом. Он — очень мудрый и великий шаман.

Он начал двигаться по границе лагеря. Монах следовал за ним, стараясь не приближаться к двум рыжим кобылкам. За ним на бегу играли два жеребенка — дети гнедой и черной кобылок.

Воздух над лагерем хунну уже пах так, будто люди давно покинули это место. Такс подъехал к юрте Трубача. Ему было трудно пробираться среди людей, которые собирали свои пожитки.

Шесть кибиток уже пустились в путь. В одной из них сидел старик, выглядывая из двери.

Жены Трубача снимали шкуры с рамы юрты и сворачивали их. Куда-то делась вся их мебель и чаши, и кувшинчики Трубача, и его мешочки с травами. Трубач сидел на корточках посреди разоренной юрты и играл на дудочке.

Такс спешился и привязал лошадей к каркасу юрты. Черную лошадку он не стал привязывать. Монах неуверенно держал в руках поводья, и Такс показал ему на каркас.

— Привяжи ее. Она не станет беспокоиться. Видишь, это ее жеребенок.

Он погладил гнедого жеребенка, подбежавшего ближе и сунувшего морду под брюхо матери. Когда монах привязал кобылу, Такс подтолкнул его в проход между двумя планками юрты.

Трубач посмотрел на них.

— Кто это? Садитесь. Ты пришел раньше назначенного времени. Ну, ничего.

Он сидел на одном из своих прекрасных ковров и подвинулся, чтобы Такс и монах тоже могли сесть с ним. Такс указал монаху на место, рядом с собой, и тот сел, скрестив ноги, как нищий в городе.

— Он хочет знать, кто ты такой, — сказал Такс монаху, указывая на Трубача.

Монах кивнул. Его голова и лицо напоминали деревянную маску — одни острые углы.

— Пожалуйста, скажите ему, что я — Аурелиус, слуга Господа Бога Иисуса Христа, житель города Рима. Позже я стал жить в Новом Риме. Мой отец служил там, а моя мать — дочь сенатора.

Когда Такс все перевел, Трубач улыбнулся и сказал:

— Он не скрывает правды. Скажи ему, что я ждал знака, по какому пути мне следует двигаться дальше, и теперь мне кажется, что он дал мне такой знак. Я отправляюсь в Новый Рим.

Такс резко поднял голову:

— Но…

— Ты можешь меня туда проводить, а потом отправляйся куда угодно. Скажи ему об этом.

— Но он хочет остаться с хунну. Трубач пожал плечами:

— Меня не волнуют его желания.

Такс все перевел монаху, и тот, улыбаясь, посмотрел на него.

— Дорогой друг, ты знаешь о моем желании жить среди ваших людей. Я не желаю возвращаться домой. Скажи ему, может, я действительно принес ему какой-то знак, послание, но после этого я должен найти возможность остаться с вашим народом. Я ему не нужен!

Когда Трубач услышал слова монаха, он сказал:

— Скажи ему, что он может позднее вернуться к хунну, но сейчас это невозможно. Все племена будут кочевать до сезона охоты. Большинство станут передвигаться по два-три семейства, и они не объединятся в большие группы до самой осени, когда будут выбирать новых вождей и начнут Великую Охоту. Никто не возьмет его с собой — он не умеет охотиться или пасти скот, или охранять стоянку, но он станет есть столько же, сколько едят они сами. Ты ему скажи об этом, и он все поймет. У него умное лицо.

Трубач снова взял дудочку и подул в нее. Такс поморщился. На языке хунну все было для него ясным, но, чтобы перевести на латынь, потребовалось много слов и еще больше объяснений. В конце перевода монах глянул на Трубача. Лицо у него было грустным.

— Понимаю. Это воля Божья.

— Он все понял, — сказал Такс.

— Я так и надеялся.

Когда Аурелиус впервые выразил желание нести Слова Бога народу хунну, его старшие братья по религии начали ругать его за грех гордыни. Он нес наказание, и оно только укрепило его в желании выполнить свою миссию. Много лет он пытался попасть в Хунгвар. Наконец дипломатическая миссия согласилась взять его с собой. После прибытия в Хунгвар его просто выбросили в дождь и холод. И это унизительное зрелище наблюдали дюжины варваров. Он почти все лето не мог покинуть религиозных аланов, которые спасли его. У них не было собственного священника, и они не собирались отпускать Аурелиуса, хотя они были арийцами, а он проповедовал ортодоксальную доктрину. Наконец ему удалось вернуться в Хунгвар, как раз во время похорон кагана. Крики, костры и люди, носившиеся во всех направлениях, могли бы напугать его до нельзя, , но вместо этого он был вне себя от страстного и бесстрашного возбуждения. Он вошел в первую юрту и начал там молиться.