Глеб покачал головой и едва заметно усмехнулся.

– Не простой. Я лучший огородник на всем Северном побережье.

Мытарь тихо засмеялся:

– Ну, пусть будет так. – Он взял свою кружку и осторожно глотнул. – М-м... А это вкусно! – Сделав еще глоток, мытарь поставил кружку на стойку и спросил, понизив голос: – Послушай-ка, Первоход, а молодой ходок Дивлян – не твой ли ученик?

– Дивлян? – Глеб прищурил недобрые глаза. – Возможно. А тебе что за дело?

Охотник хлебнул сбитня и облизнул сладкие губы.

– С месяц назад ходок Дивлян вернулся из Гиблого места.

– Вот как? – Глеб недоверчиво нахмурился. – А я слышал, что в Гиблое место уже никто не ходит.

– Верно, – кивнул мытарь. – Дивлян был последним. Говорят, Бава Прибыток отвалил ему за это целый пуд золота.

– Вот как, – неопределенно проговорил Глеб. – И что Баве понадобилось в Гиблом месте?

– Того никто не ведает, – ответил странник. – Сговор у них был тайный. Дивлян пропадал в Гиблом месте три дня, а вернулся с культяпой вместо левой руки. С тех пор он жил в своей конуре один, ни с кем из старых знакомцев не разговаривал, а на улицу, сказывают, выходил только по вечерам.

Глеб немного помолчал, попивая сбитень, затем покосился на странника и глухо спросил:

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

Мытарь пожал плечами:

– Сам не знаю. Думал, тебе интересно. Дивляна-то убили. С неделю назад.

Несколько секунд Глеб молчал. Лицо его потемнело, глаза замерцали мрачным огнем. Потом он облизнул губы и хрипло спросил:

– Как это случилось?

Мытарь пожал плечами:

– Да ведь никто не знает. Известно только, что смерть его была страшной. Точно не ведаю, но сказывают, что Дивлян сидел на полу, весь иссохшийся, будто из него выпили все соки. Глаза вытаращены и смотрят в угол комнаты. – Мытарь передернул плечами и обмахнул себя охранным знаком от нечисти, после чего договорил: – А в глазах его стоял такой ужас, что даже княжьему дознавателю стало не по себе.

Глеб молчал, о чем-то размышляя. Мытарь тем временем допил сбитень и вытер рукавом рот.

– Жалко Дивляна, – сказал он со вздохом. – Совсем ведь еще мальчишка был. Говорят, у него остались сестры-калеки. Теперь пойдут по миру.

Глянув на молчаливого Глеба, мытарь сдвинул брови и сказал:

– Ладно, Первоход, мне пора. Спасибо, что помог отбиться от лиходеев.

Мытарь поднялся с лавки и оправил дорогой кафтан. Затем взял со стойки соболью шапку и нахлобучил на голову.

– Слышь, ходок, – тихо позвал он, – ты только не возвращайся в Хлынь. Слыхал я, что за твою голову князь назначил щедрую награду.

Глеб продолжал молчать, стиснув в пятерне кружку со сбитнем и нахмурив смуглый, обветренный лоб.

– Ну, ладно. Бывай здоров!

Мытарь повернулся и торопливо вышел из кружала.

Целовальник вернулся с другого конца стойки и, взглянув на Глеба, спросил:

– О чем задумался, Первоход?

Глеб качнул головой и посмотрел на целовальника туманным взглядом, как человек, только что вышедший из глубокой задумчивости. Затем нахмурился и сказал:

– Присмотришь за моим хозяйством?

– Конечно. А ты далеко ли собрался?

– Далеко, – ответил Глеб.

Назарий сдвинул брови и внимательно посмотрел на Глеба.

– Хочешь отправиться в Хлынь?

Глеб промолчал.

– Зря ты это затеял, – хмуро проговорил целовальник. – Знаешь ведь, как тебя там встретят.

– Да уж знаю. Нет пророков в своем отечестве. А людская любовь переменчива. Сегодня тебя носят на руках, а завтра втаптывают в грязь.

– Ты ослушался князя, – напомнил Назарий. – А это хуже любого преступления. Кабы не твои ратные подвиги, не выпустили бы тебя из Хлыни живым.

На это Глеб ничего не сказал.

– Я слышал, ваш князь набрал охоронцев из викингов, – снова заговорил Назарий. – Сказывают, лютее и сильнее их не найти. Убьют они тебя.

– Пусть попробуют, – мрачно проговорил Глеб. – Ладно. Мне тоже пора.

Он достал из кармана охотничьей куртки связку ключей, снял один ключ и брякнул его на стойку. Затем убрал всю связку обратно в карман, положил на стойку пару медных монеток, повернулся и зашагал к выходу.

Назарий посмотрел ему вслед, вздохнул и покачал головой.

Холодно и голодно жил Хлынь-град после недавней войны. Многие лавки на торжке и в гостиных рядах позакрывались. Иные купцы обезденежели от лютых княжьих поборов, другие припрятали товары до лучших времен.

То, что осталось, стоило дорого, а качества было отвратительного. Рыба и та стала будто бы мельче и тощее после войны. Как писали в старинном романе – озлобленно, праздно и голодно шумел большой город.

Глеб въехал в город в сумерках, в складчинной телеге, на которой помимо него сидели, закутавшись в шубы и шали, трое замерзших купчиков. У гостиных рядов Глеб спрыгнул с телеги, взял свою суму, сшитую из оленьей кожи, и махнул возчику, чтобы ехал дальше.

На обочине дороги сидел на деревянной тележке безногий калика. Глеб сунул в его грязную ладонь монетку и спросил:

– Как тут у вас?

– В Хлыни-то? – Калика сверкнул на Глеба лукавыми глазами. – Да по-всякому. То нас дерут, то мы деремся. А пузо у всех одинаково пухнет – у богатого от брашна, у бедного – с голодухи.

Глеб улыбнулся.

– Язык-то у тебя длинный, калика, – заметил он. – Гляди, подрежут.

– Оно и к лучшему, – отозвался калика. – В последние месяцы я им все равно ничего не лижу, окромя купецких задниц. А для этого дела и без меня охотники найдутся.

Глеб засмеялся, поправил на голове охотничью шапку, закинул сумку на плечо и зашагал по мостовой.

Мимо проскользила кавалькада из трех расписных саней. Перед санями бежали фонарщики со слюдяными фонарями на длинных древках. Знатные, видать, поехали купцы. Уж не сам ли Бава Прибыток?

Глеб усмехнулся, перешел через дорогу и, дойдя до торжка, свернул в темный переулок. По нему он шел минут двадцать, после чего снова вывернул на большую дорогу, прошел еще чуток и остановился возле постоялого двора Дулея Кривого, огороженного высоченным забором.

Сторожу, топчащемуся под слюдяным фонарем с колотушкой в руке, Глеб дал резаную медяшку и спросил:

– Сестры-калики все еще здесь живут?

– Здесь, – ответил тот. – Но к ночи съедут.

– Чего это вдруг?

– Дулей их гонит в шею. Живут, а не плотют.

– Ясно.

Глеб прошел мимо сторожа, распахнул калитку и, поскрипывая снежком, зашагал к большому дому.

Комната, где жили сестры ходока Дивляна, располагалась на первом этаже, сразу за хозяйственными помещениями, и была, без сомнения, самой ветхой и плохо обставленной конурой в доме Дулея Кривого.

Дверь они не запирали, потому как каждый знал, что красть у сестер нечего, а на их колченогую красоту никто не зарился. Завидев на пороге Глеба, обе сестры вскочили с лавок и с радостными криками захромали ему навстречу.

– Глеб!

– Глебушка!

Глеб крепко их обнял, и девушки зарыдали у него на груди.

– Ну-ну-ну, – улыбнулся Глеб, крепко обнимая девушек и поглаживая их по вздрагивающим спинам. – Все будет хорошо. Все наладится.

– Глеб, Дивляна сгубили...

– Да, я знаю.

Он вновь погладил сестер по худым спинам. Затем неловко проговорил:

– Ну, будет... Будет вам. Дайте я на вас посмотрю.

Как и каждый раз, когда Глеб встречался с сестрами Дивляна, он удивился несправедливости природы, которая наградила девушек изумительной красотой, но при этом, словно издеваясь сама над собой, сделала их хромоножками.

Через тысячу с лишним лет, в начале двадцать первого века, их лица неплохо бы смотрелись на глянцевой обложке «Воуга» или «Вэнити фэйр». А их точеным фигуркам позавидовали бы лучшие манекенщицы. Но из-за хромоты девушки считались в городе едва ли не самыми жуткими уродинами. Да и себя наверняка считали таковыми. Кроме того, по здешним меркам они были излишне худосочны.

Внешне Рожена и Божена были совершенно неотличимы. Но Божена была милой и приветливой девушкой, и улыбка у нее была милой и приветливой, а Рожена улыбаться почти не умела, от постоянной хмурости между бровей у нее обозначилась тонкая поперечная морщинка.