Были созданы дискуссионные группы, составленные из молодых кадетов, старших кадетов и офицеров. Руководитель семинара задает тон, выдвинув положение, противоречащее общепринятой аксиоме. И после этого можно говорить что угодно.

Мэтт не сразу к такому привык. Во время первого семинара руководитель предположил следующее: «Патруль приносит вред, и его надо распустить». Мэтт ушам не поверил.

Выступающие вставали и по очереди говорили, что последние сто лет понуждения к миру патрульной службой нанесли ущерб человеческой расе; что резкое увеличение числа мутаций, вызванное атомными войнами, в конечном итоге благо, согласно непоколебимым законам эволюции; что ни человеческая, ни любая другая раса, населяющая Солнечную систему, не могут рассчитывать на вечное существование, если они намеренно откажутся от войн; и что, наконец, патруль составлен из самодовольных глупцов, принимающих внушенные им предрассудки за законы природы.

На первой дискуссии, которую он посетил, Мэтт воздержался от выступлений.

На следующей неделе под сомнение была поставлена материнская любовь и любовь к матери. Ему хотелось ответить, но даже под страхом смертной казни он не смог бы придумать аргументов, кроме: «Да потому что!» Затем последовали нападки на монотеизм как предпочтительную форму религии, на разумность научного подхода и право большинства в решении спорных вопросов. Мэтт понял, что здесь разрешается выражать как ортодоксальные, так и неортодоксальные точки зрения, и постепенно начал вступать в дебаты, защищая некоторые свои любимые идеи.

И тут же он увидел, что его бессознательные предположения, скрывающиеся за теми суждениями, которые он пытался высказать, подвергаются безжалостным нападкам; скоро Мэтту пришлось вернуться к упрямому, хотя и не выраженному вслух доказательству: «Да потому что!»

Постепенно Мэтт стал привыкать к подобным методам споров и аргументации и быстро обнаружил, что можно, задавая невинные вопросы, разрушить цепь чьих-то доказательств. С тех пор он начал неплохо проводить время на этих собраниях.

Особенно после того, как в его группе появился Жерар Берк. Он терпеливо выжидал в засаде, пока Жерар не выскажет какую-нибудь определенную точку зрения, затем задавал вопрос; это всегда был вопрос и никогда – определенное заявление. По каким-то причинам, не понятным для Мэтта, точки зрения Берка всегда были ортодоксальными. Чтобы опровергнуть их, Мэтту приходилось выдвигать нестандартные идеи.

Один раз, когда семинар уже кончился, он спросил Берка:

– Послушай, Берк, мне почему-то всегда казалось, что мыслишь ты более оригинально.

– Может, и так. А что?

– По тому, что ты говоришь на «Сомнении», об этом не скажешь.

На лице Берка появилась хитрая улыбка.

– Не жди, что я буду подставляться.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ты полагаешь, наши дорогие начальники так уж заинтересованы в оригинальных идеях? Малыш, ты никак не научишься распознавать эти ловушки.

Какое-то время Мэтт не знал, что ответить. Потом сказал:

– По-моему, у тебя что-то с мозгами.

Тем не менее слова Берка заставили его призадуматься.

Шли дни. Нагрузка была так велика, что на скуку не оставалось времени. Мэтт разделял мнение остальных кадетов, что «Рэндольф» – это сумасшедший дом, и нормальному человеку в нем жить никак не возможно, что это металлолом, выброшенный в космос за ненадобностью, и тому подобное. Но, по правде говоря, у него пока не сложилась своя точка зрения относительно учебного корабля – он был слишком занят учебой. Сначала его мучила тоска по дому; со временем она отступила. Его дни были заполнены занятиями, учебой, тренировками, снова учебой, лабораторными работами, сном, едой и опять учебой.

Однажды он возвращался с ночной вахты в отделе космической связи и услышал, как из каютки Пита доносились какие-то звуки. Сначала Мэтт подумал, что его товарищ решил вместо сна заняться учебой и просматривает кассеты на проекторе. Он хотел уже постучать в дверь и позвать Пита в столовую выпросить у дежурного по камбузу чашку какао, но вдруг понял, что шум за дверью вовсе не от проектора.

Мэтт осторожно приоткрыл дверь. С койки доносились сдавленные рыдания. Он тихо прикрыл дверь и постучал. Через несколько секунд послышался голос Пита:

– Заходи.

Мэтт вошел в комнатушку:

– Привет, Пит. У тебя поесть чего-нибудь не найдется?

– В столе есть печенье.

Мэтт достал его.

– У тебя больной вид, Пит. Что-то случилось?

– Нет, я здоров.

– Не вешай мне лапшу на уши. Говори, что случилось.

Пит помялся:

– Ничего. Ничего такого, в чем кто-нибудь может мне помочь.

– Может, так, а может, и нет.

– Ты мне помочь не сможешь. У меня тоска по дому, вот и все.

– О-о-о. – Мэтт увидел вдруг перед собой зеленые просторы Айовы, ее холмы… Усилием воли он прогнал видение. – Да, парень, это дело тяжелое. Я тебя понимаю.

– Нет, не понимаешь. Ты ведь практически дома – подошел к иллюминатору и посмотрел.

– Ну, это как сказать.

– Ты давно оттуда? А у меня два года ушло, чтобы попасть на Терру, и неизвестно, когда еще я смогу побывать дома. – Пит был где-то далеко-далеко, будто не говорил, а стихи читал. – Мэтт, ты не представляешь, что это такое. Ты никогда его не видел. Знаешь поговорку «У каждого цивилизованного человека две родины: своя и Ганимед»?

– Чего-чего?

Но Пит его даже не слышал.

– Юпитер прямо над головой, в полнеба… – Он замолчал. – Знаешь, Мэтт, как там красиво! Таких мест больше нет нигде.

А Мэтт видел Де-Мойн: летний вечер, осень почти… светлячки подмигивают, цикады среди деревьев стрекочут, а воздух такой сладкий, такой густой, хоть черпай горстями. Вдруг накатила ненависть ко всему, что их окружало: к стальной оболочке, невесомости, очищенному воздуху, искусственному освещению.

– Зачем мы вообще сюда подписались, Пит?!

– Не знаю, Мэтт. Я не знаю.

– Ты хочешь бросить службу?

– Да не могу я. Из-за отца. Ему пришлось влезть в долги, чтобы оплатить мой проезд, и если я все брошу, ему не расплатиться.

Вошел Текс, зевая во весь рот и почесываясь:

– Чего это вы полуночничаете? Вам что, спать надоело? Хоть бы других пожалели, поспать дали.

– Извини.

– На вас посмотреть – так будто у вас любимая собака подохла, – внимательно посмотрел на них Текс. – Что случилось?

– Ничего особенного, – буркнул Мэтт. – Тоска по дому.

– Это он из-за меня, – вступился за друга Пит. – Накатило на меня, понимаешь? А Мэтт мою тоску заговаривал.

– Ничего не понимаю, – сказал Текс удивленно. – Какая разница, где ты, пока ты не в Техасе?

– Текс, бога ради, перестань! – рассердился Мэтт.

– Что я такого сказал? – Текс удивился еще больше. – Пит, вот ты действительно далеко от дома, тут и спорить нечего. Но знаешь, как только нам дадут отпуск, поехали со мной в Техас. Хоть сосчитаешь, сколько у лошади ног.

– И познакомлюсь с твоим дядюшкой Боди, – слабо улыбнулся Пит.

– Точно! И дядя тебе расскажет, как он однажды прокатился на смерче, причем без седла. Ну как, договорились?

– Тогда обещай, что будешь у меня на Ганимеде. И ты тоже, Мэтт.

– Решено!

Они пожали друг другу руки.

Последствия ностальгического приступа прошли бы бесследно, но скоро случилось еще одно событие. Как-то у Мэтта не ладилась одна астронавигационная задача, и он отправился в каюту Аренсы попросить помощи. Мэтт застал выпускника укладывающим вещи.

– Заходите, сенатор, – сказал Аренса. – Не стой в дверях. Сказать что-нибудь пришел?

– Да нет, просто так. Вас на корабль назначили, сэр?

Аренса месяц тому назад сдал выпускные экзамены и получил назначение на космическую службу. Теперь одновременно он был и «старик», и выпускник.

– Нет. – Аренса взял пачку бумаг, просмотрел их и разорвал. – Но я улетаю.

– О-о-о!

– Не стоит рыдать – меня не уволили. Я ушел сам.

– О-о-о!