— А по-моему, надо его использовать, этот репродуктор. Свои передачи устраивать. Как по настоящему радио!

— Правильно! — подхватил Ленька. И радостно забегал вдоль сарая. — Устроим свою радиостанцию! Концерты, беседы всякие, передачи для родителей… Я так и хотел! А потом будем на вопросы радиослушателей отвечать… если сумеем…

Так было всегда. Тихая Таня молчала-молчала, а потом вдруг высказывала самые дельные предложения, но коротко, в какой-нибудь одной фразе. Ленька тут же, на лету, подхватывал Танину идею, развивал ее — и через полчаса всем уже казалось, что это он, Ленька, все придумал. Да и сам он искренне в это верил.

— Прямо каждый день будем передачи устраивать! — торжествовал Ленька. — И утром и вечером!..

— Может быть, и ночью тоже? — спокойно поинтересовалась Таня. — Знаешь, так хорошо будет: все спят, а мы себе говорим, говорим!..

— Ночью нельзя…

— А утром можно? Занятия в школе отменим — так, что ли? Все домашние задания и книги сразу забросим?

От Таниных слов Ленька всегда, как говорится, приходил в себя, остывал. Так было и сейчас. Выражение его подвижного, худощавого лица мгновенно изменилось: восторг уступил место минутной растерянности, а потом — задумчивости.

— Ну-у… тогда по вечерам будем, — медленно проговорил Ленька. И сразу вновь оживился:— Это даже лучше! Все с работы приходят, все будут слушать!

Мы докажем! Мы докажем этому несчастному виолончелисту, что повесить репродуктор на столб — это еще не все! Это — ерунда! А вот передачи устраивать — другое дело. Пе-ре-да-чи!.. БОДОПИШ всегда что-нибудь придумает! Правда?

— Еще бы! — торопливо поддакнул Владик.

— «Еще бы»! — передразнил его Ленька. — А самого главного-то ты и не узнал!

— Чего это?

— А того — откуда они пластинки запускают. Не с чердака же, в самом деле!

— На чердак я не лазил…

— И не полезешь: испугаешься!

— Я?.. Я?! Я полезу! — внезапно расхрабрился Владик.

— Ладно уж! Все вместе туда пойдем. А по дороге и Фимку захватим.

Ребята подошли к дому и стали на разные голоса кричать:

— Фимка-а! Фима-а!

В окне, на пятом этаже, показалось бледное небритое лицо:

— Фима сейчас спустится!

— Когда протрезвится, всегда добрый! — процедил Ленька. — Рукой закрывается, стыдно!..

Фима был невысоким, худеньким пареньком. На его бледном лице в это утро особенно выделялись большие темные глаза с воспаленными веками.

— Опять ревел? — угрюмо спросил Ленька. Тихая Таня пристально взглянула на Леньку и твердо, отчетливо произнесла:

— Плакал, ты хочешь сказать?

— Ну, пла-акал…— поправился Ленька. — Какая разница! Он взглянул на окно, из которого недавно выглядывало небритое лицо, и погрозил кулаком.

— Ты кому? — удивился Фима.

— Кому? Ясно — кому! Отцу твоему! Фима опустил голову и тихо сказал:

— Не смей!

В доме было шесть этажей… Пологий склон крыши был весь утыкан телевизионными антеннами, каждая из которых напоминала Леньке руль деревянного самоката. В трех местах, на одинаковом расстоянии друг от друга, возвышались полукруглые холмики чердачных окон. Из среднего окна вниз, к столбу, тянулись провода. Они были туго натянуты, и Леньке, который любил пофантазировать, вдруг показалось, что двор — это арена гигантского цирка, а в воздухе, над ареной, натянута проволока, на которой какие-то отважные эквилибристы будут показывать свои диковинные номера.

Ленька так долго изучал окно чердака, и провода, и старый деревянный столб, что даже Тихая Таня не вытерпела:

— Ну, я пошла.

— Мы все пойдем! — встрепенулся Ленька. — Туда, на седьмой этаж — на чердак то есть! И все выясним. И почему радио замолчало — тоже узнаем! А то безобразие: поиграли каких-нибудь полчаса — и молчок!

— Можно подумать, что это он все устроил, а кто-то взял и испортил его работу, — тихо, как будто про себя, произнесла Таня.

Она часто говорила о присутствующих в третьем лице. «Он», то есть Ленька, сделал вид, что ничего не расслышал, и потащил ребят к черному ходу, через который можно было подняться на чердак.

«И почему это вход со двора называется „черным“? — сам с собой рассуждал Ленька. — Наверное, потому, что здесь никогда не меняют перегоревшие лампочки, всегда темно, и вполне можно свернуть себе шею…» Словно отвечая его мыслям, сзади раздался испуганный голос Владика:

— Ой, я наступил на что-то живое!

«Что-то живое» громко, гортанно взвизгнуло, прошмыгнуло под ногами у ребят, и уже через секунду откуда-то сверху смотрели круглые, словно электрические пуговицы, зеленые глаза.

— Я надеюсь, ты не отдавил ей лапу? — тихо спросила Таня.

— Если бы отдавил, она бы так быстро не убежала, — еще не оправившись от испуга, ответил Владик.

— Смотреть надо себе под ноги!

— Я смотрю-ю, но только ничего но ви-жу, — оправдывался Владик, который, как и все мальчишки во дворе, побаивался Тихой Тани.

— Даже «своими собственными глазами» ничего не видишь? — съехидничала Таня.

И Владик тут же наткнулся на чье-то пустое ведро.

— Надо искать дорогу по запаху! — предложил Ленька. — Слышите запах кислой капусты? Это бочонок нашей «мадам Жери-внучки». Я знаю! Он на площадке шестого этажа стоит. Вот на него и надо идти.

Все, кроме Тани, дружно зашмыгали носами и через несколько минут были на чердаке. Через крайние окна, словно золотистые прожектора, вливались снопы утреннего света. В этих струящихся солнечных полосах плясали бесчисленные пылинки.

Ленька растерянно почесал затылок:

— А где же третий прожектор?..

— Какой «прожектор»? — не понял Владик.

— Ну, третье окно… Среднее, самое главное, из которого провода тянутся…

Где оно?

Ленька сделал несколько шагов и вдруг воскликнул:

— Смотрите! Здесь какая-то комната… И дверь! В самом деле, среднее чердачное окно было со всех сторон огорожено неоштукатуренной кирпичной коробкой. Кирпичи были уже не красные, а коричневые, выцветшие, побуревшие от времени. Кирпичная кладка не была закончена и не доходила до самых чердачных перекрытий. Из-за неровных, зубчатых вверху стен все сооружение напоминало какую-то миниатюрную древнюю крепость. Видимо, с внутренней стороны кирпичная коробка образовывала небольшую квадратную комнатенку.

Туда вела дверь со ржавыми замочными скобами. Замка не было, а круглые отверстия скоб были соединены и тщательно обмотаны проволокой. На двери висела небольшая, но грозная бумажка:

«Посторонним вход воспрещен!» Ленька сразу подскочил к двери и стал разматывать проволоку. Фима Трошин подошел сзади, осторожно взял Леньку за руку, и тут первый раз за все время, пока ребята забирались на чердак, раздался мягкий, спокойный Фимин голос:

— Не надо этого делать. Ведь написано…

— Написано: «Посторонним вход воспрещен!» — резко обернулся к нему Ленька.А мы — не посторонние! Мы — члены «Боевого домового пионерского штаба». А БОДОПИШ — хозяин двора!

— Все равно не надо, — повторил Фима. И Ленька отошел от двери.

Еще в детском саду Олег выучил наизусть и полюбил песенку «В лесу родилась елочка». Это была очень простая и короткая песенка, но именно с нее начались все неприятности. Бабушка решила, что у внука замечательный слух и что с таким «абсолютным слухом» абсолютно необходимо учиться музыке.

Олега торжественно и шумно повели на экзамен в музыкальную школу. А обратно привели тихо и растерянно: педагоги не обнаружили у мальчика музыкальных способностей.

— Чтобы не найти у него слуха, надо самим быть глухими! — заявила бабушка.

Она добавила также, что первый провал внука как раз говорит о его незаурядном даровании: ведь Шаляпина в молодости тоже не приняли в хор, а оперу «Кармен» на первых представлениях просто освистали.

Бабушка хорошо знала историю музыки. Она даже сама играла на рояле и очень любила концерты-загадки по радио. Должно быть, в молодости она мечтала стать пианисткой, но мечты эти не сбылись, и теперь Олег должен был преуспеть в искусстве сразу за двоих: за себя и за бабушку.