В школе, впрочем, подобная прущая напролом сексуальная энергия могла довести до неприятностей, если вы не прилагали достаточных усилий к тому, чтобы скрыть свое влечение к кому-то из студентов. В начале каждого урока полагалось проводить перекличку, и, естественно, проходило две или три недели, прежде чем я оказывался способен запомнить все имена — за исключением, столь же естетвенно, имени единственного красавчика (уж то-то имя запечатлевалось в моей памяти так же мгновенно, как и смазливое личико). В результате, вызывая читать вслух учебник, в эти первые дни я поневоле прибегал к безличному «Теперь вы», «Ваша очередь», пока мои глаза не останавливались на моем Адонисе и я не выпаливал: «Прошу вас, Дидье».

Я долго не замечал эффекта, производимого этим моим очевидным предпочтением, пока однажды вечером такое не случилось опять и очередной «Дидье» (или «Патрик», или «Марк» — это всегда бывало одно из тех французских имен, которыми по праву называют только совсем молодых людей) не только вспыхнул, ощутив, что не по своей вине оказался объектом усмешек остальных, но бросил на меня яростный взгляд; только тогда я, к своему ужасу, понял, насколько очевидна причина моего фаворитизма и как неприятно мое внимание Дидье, даже если он сам оказывался геем (а я знал, что это не так — все эти Дидье очень редко ими оказывались).

(Когда я рассказал о случившемся Скуйлеру, он погрозил мне пальцем и сказал: «Я знаю, Гидеон, как это бывает».)

По совпадению или нет, именно мои любимчики обычно выдавали забавные фразы, которые я, как любящий родитель, чье чадо только что пролепетало самую смешную вещь на свете, кидался повторять коллегам в комнате отдыха. Среди моих учеников имелись молодой марокканец с ресницами «отсюда досюда», который, когда я его спросил, во что он одет, ответил «В пару желтых синих джинсов», и похожий на Роберта Редфорда[31] юрист, оправдывавший свое пятнадцатиминутное опоздание тем, что попал в «транспортную затычку». Сам я получал массу удовольствия из предоставляемых двуязычием возможностей игривых намеков.

Особенно мне нравилось объяснять, например, невинное словечко «bite»[32] и выражать искреннее недоумение по поводу коллективных смущенных усмешек моих учеников, когда я писал это слово на доске. Я, конечно, прекрасно знал, что по-французски оно означает «член», и с легкостью мог избавить студентов от смущения, заранее напомнив, что все мы — взрослые люди, достаточно умудренные жизнью. И все же мне никогда не надоедало не только смотреть на разинутые рты, но и наслаждаться впечатлением, которое на студентов производило мое очаровательное, обезоруживающее неведение насчет непристойного значения этого слова. (Я пишу «на студентов», однако единственным, чье впечатление меня интересовало, бывал Дидье, или Патрик, или Марк.)

Вспоминаю одного из этих «Дидье»… на самом деле его звали Марсель, выглядел он двойником Сэла Минео из «Бунтовщика без причины» и обладал самой влажной и страстной вертикальной впадинкой между носом и верхней губой, какую мне только случалось видеть не на экране. Однажды вечером, к моей тайной радости, Марсель задержался после занятий, когда я уже собирался уходить, и робко приблизился к моему столу. Его интересовало, сказал он, значение выражения «dire straits».[33] Будь это кто-нибудь другой, я ограничился бы настолько кратким ответом, насколько это позволяли правила «Берлица» (которые, впрочем, требовали от персонала бесконечного терпения по отношению к любому студенту, оплачивающему занятия); с Марселем же я, хоть и понимал, что жертвую своим свободным временем, был готов выйти далеко за пределы того, что диктовал мне долг. Я начал с обычного словарного определения, потом привел множество примеров, в основном касавшихся финансовых затруднений, и наконец предложил ему самому придумать несколько фраз. На все это ушло минут двадцать — двадцать минут, которые я мог провести в комнате отдыха, — но я счел достаточной компенсацией возможность просто смотреть на это похожее на орхидею личико, ясные глаза, трогательно наморщенный лоб. Когда же я наконец спросил Марселя, зачем ему потребовалась эта информация, он ответил, смущенно покраснев, что «Dire straits» — его любимая группа; тут я понял, что все мои тщательно подобранные примеры били мимо цели, что они Марселя ни капельки не интересовали. Я почувствовал, что получил от него все, что он мог мне дать. Отныне он стал лишь предлогом для моих фантазий.

Так проходили мои дни. Что же касается ночей… Я раньше уже упоминал террасу кафе на Итальянском бульваре — оно занимало первый этаж здания, где находилась школа, — куда я заглядывал после уроков, между восемью и девятью часами вечера, чтобы за чашкой кофе выкурить сигарету, и где я повстречал, не догадываясь, что она — одна из моих коллег, Консуэло Как-ее-там. Я упомянул также и о том, что собираюсь позже объяснить, почему выбрал именно это место.

Дело было в том, что (особенно летом, когда я занимал столик на тротуаре) так я мог видеть — и быть захмеченным ими — других преподавателей, расходящихся после занятий. Почему мне было так важно, чтобы меня увидели? Просто, повторяю, в те первые недели (пожалуй, скорее месяцы) я был ужасно одинок, лишен — совсем, совсем лишен — друзей, мне некуда было пойти вечером, кроме как обратно в «Вольтер». Признаюсь, я даже набрался смелости купить французское издание того самого «Спартакуса», о котором писал раньше, и узнал из него названия и адреса наиболее известных парижских гей-клубов. Однако, покружив целый час вокруг «Нуаж» и насмотревшись с другой стороны улицы на блестящую вереницу стройных молодых людей, вплывающих внутрь под фальцетное щебетание, я почувствовал себя слишком по-английски неряшливым, чтобы осмелиться в одиночку туда заглянуть. Я не смог бы вынести, если бы мне — пусть даже вежливо — дали от ворот поворот. Мне требовалось, по крайней мере в первый раз, войти туда по чьему-нибудь приглашению. Однако, как ни дружелюбны были мои коллеги, стоило им выйти из школы, как их поглощала полная событий (так по крайней мере мне казалось) частная жизнь. Предоставленный самому себе (что тут я мог поделать?), я все более отчаянно стремился к чьему-нибудь обществу; вот поэтому-то я и выставлял себя на виду на террасе кафе в надежде, что кто-нибудь из коллег, уходивших позже меня, остановится, чтобы пару минут поперемывать косточки нашим ученикам, потом — почему бы и нет? — закажет и себе «эспрессо» и наконец предложит мне вместе поужинать.

Такая тактика себя оправдывала — не всегда, но достаточно часто для того, чтобы я продолжал свои попытки. Я сидел над чашкой кофе, продирался сквозь колонки «Франс Суар» и старался не смотреть слишком часто на дверь школы («служебный вход в театр», как мы ее называли), чтобы меня не поймали именно на том, что и было моей целью: найти кого-нибудь, с кем можно поговорить, — и тут неожиданно раздавался голос (бальзам на мои раны!), голос Феридуна, или Мика, или Питера.

— Ты все еще тут? — спрашивал Фери

(пусть это будет он).

Я удивленно — о, так удивленно — поднимал на него глаза:

— Ах, привет!

— Не в силах расстаться со школой, да?

— Ну вот еще! — смеялся я в ответ. — Просто до смерти хотелось настоящего кофе после той бурды, которой нас потчуют.

Вот тут-то и наставал решительный момент. Скажет ли он «Ага, ну тогда пока. Завтра увидимся» и уйдет? Или покажет на свободный стул за моим столиком и спросит: «Не возражаешь, если я к тебе присоединюсь?»

Возражал ли я! Иногда, если это и в самом деле был Фери с его манерой вечно извиняться за воображаемые проявления неуважения, я слышал нерешительное: «Но может быть, ты ищешь уединения? Если так, ты только скажи…» О боже мой, бывал ли на свете человек более непонятый, чем я!

Если Фери и присоединялся ко мне, это случалось — мне ли не знать! — только если у него не было свидания, если вечер оказывался ничем не занят. Такому унижению — не для него, конечно, для меня: ведь я отчаянно молился в душе, чтобы Фери не спешил на свидание, — я радовался, пусть и испытывал при этом боль, потому что оно увеличивало шанс на то, что поужинаем мы вместе.