— Задница! — бросил мне Ив-Мари по-английски, потом, осознав, как нелепо выглядит, бочком слез с кровати, позволив трусам и брюкам соскользнуть с ног.

Сам я чувствовал себя унизительно скукожившимся. Я имею в виду не только свой член, который теперь был больше похож не на фаллический символ, а, как сказал бы Ив-Мари, на фаллический наперфток. Все мое тело, вся душа съежились, и я мог только повторять:

— Прости… Мне так жаль… так жаль. Je suis tres, tres desole.[42]

Ив-Мари с отвращением посмотрел на меня, а потом сказал:

— Toi, tu ne vas jamais plaire.

Toi, tu ne vas jamais plaire… Не просто «ты не в моем вкусе», а «ты никогда никому не будешь нравиться».

И прежде чем проковылять в ванную и захлопнуть за собой дверь, он добавил еще кое-что…

Я побледнел. Как стыдно… Его слова потом долго не давали мне уснуть по ночам, и шутить на эту тему я не способен. Мало того, что я никогда никому не буду нравиться, я был еще несексуален. И я был грязен.

Когда я вернулся в свою комнату в «Вольтере», я скинул одежду и стал разглядывать себя в зеркале над умывальником.

Я даже придвинул стул, влез на него и осмотрел себя ниже талии. Я понюхал под мышками, обнюхал ступни и пальцы на ногах, потом лег на постель, закинул ноги за голову и обнюхал не только свои гениталии, но и (насколько удалось) задний проход. Я убедился в своей чистоте, хотя, конечно, меня по-прежнему огорчал тот факт, что собственной ванной в моем номере нет. Когда мне нужно было принять душ, приходилось звонить горничной, которая отпирала общую ванную в конце коридора, так что я мылся всего лишь трижды в неделю, а не каждый день, как дома. Сделать с этим я ничего не мог: платить больше (а каждая принятая ванна добавляла несколько франков к моему ежемесячному счету) я не имел возможности, но я поклялся себе, что отныне буду тщательно мыться над раковиной в номере, пусть и холодной водой.

Так что Ив-Мари назвал меня грязным, решил я, исключительно со злости. А вот был ли я сексуален? Физически я, конечно, тягаться с Джоном Траволтой[43] не мог. Да и кто мог бы? (Скорее всего в обыденной жизни не мог бы и сам Траволта.) Как бы то ни было, сексуальность зависит не только от смазливого личика и сильного, выносливого, узкобедрого тела. Она то самое je ne sais quoi, которое на самом деле je sais tres bien quoi.[44] Стоит ее увидеть, и вы ее узнаете. И, глядя на себя в зеркале над раковиной, как злая королева в сказке, никакой сексуальности я не видел…

Я не искал любви — с этим можно было подождать, — мне требовалась физическая близость. Однако мои сексуальные часы показывали бесполезно уходящее время, и каждая жалкая неудача настолько лишала меня и без того хрупкой уверенности в себе, что можно было не сомневаться: каждая следующая попытка, какую бы форму она ни приняла, окажется еще более унизительной. Так оно и случалось. Пусть от меня и не воняло (а мог ли я быть в этом уверен?), но я источал флюиды неудачника. По мере того как время шло, а моя неопытность и неумелость делались все более вопиющими, моя неуклюжесть, та самая неуклюжесть, которая могла бы казаться очаровательной в бестолковом, готовом на все подростке, становилась для меня источником все большего беспокойства. Я говорил себе, что если двое геев вместе отправляются в постель, каждый из них ожидает, что партнер сумеет совершить оральный акт, не поцарапав член и не облевав его, сумеет предотвратить собственную эякуляцию, прежде чем у другого возникнет эрекция, будет знать, что такое «ромашка» или «грязный Санчес».

Я ничего этого не знал. Я был настолько невежествен, что мог бы счесть их названиями новомодных танцев. Я по-прежнему был так же не уверен в ожидаемых от меня действиях, как когда-то с моей подружкой Карлой (хотя тогда я мог оправдываться нашей взаимной неопытностью). И в тех редких случаях, когда на меня все-таки обращали внимание и какой-нибудь парень приглашал меня к себе, мне приходилось наблюдать, как, раздевшись и достав из ящика комода баночку с вазелином, он внезапно сникал, поняв, что связался с самым скучным из возможных партнеров, не особенно юным новичком. Я мог бы превратить этот недостаток — я имею в виду свое невежество в обычаях и привычках геев, — в достоинство, притворившись многоопытным гетеросексуалом, пожелавшим узнать из первых рук, как совокупляются однополые пары. Лишение невинности мужчины традиционной ориентации, как я знал, очень возбуждало многих геев, но, повторяю, я был тогда просто слишком наивен, чтобы с успехом прибегнуть к подобной тактике. В результате я начал приходить к такой же уверенности, какую, как я давно подозревал, чувствовала моя мать, — что абсолютно все, кроме меня, получают удовольствие, трахаясь, трахаясь и трахаясь.

Может быть, мои слова прозвучат и странно, учитывая, какими всепоглощающими для меня тогда были заботы моего пениса, однако я не хочу, чтобы создалось впечатление, будто — как говорят в сообществе геев — я был человеком, который думает членом. Я ходил в кино, как и все, и смотрел те же картины, что и все. Я бывал на выставках, на концертах, даже в опере, когда мог себе это позволить. Я читал книги самых разных авторов, по большей части вовсе не гомосексуалов. Мне неприятны те самовлюбленные солипсисты-геи — видит Бог, таких хватает, — которые мирятся с тем, что их жизни не только окрашены их сексуальной ориентацией, но и управляются ею. (Для большинства человечества пенис — нечто, прилагающееся к мужчине; для тех же типов, о которых я говорю, мужчина — просто нечто, прилагающееся к пенису.)

Скоро мне представилась возможность высказать эту свою неприязнь: случилось так, что я единственный в нашей компании отверг как бесполезный хлам немецкий порнофильм Франка Риппло, который все мы ходили смотреть: «В такси с Кло». У меня вызвали отвращение не столько сексуальные выкрутасы героев — вроде манеры мочиться в раскрытый рот партнера, — сколько тот факт, что между приступами этой мочеполовой страсти единственными книгами, которые они читали, были романы из жизни геев, единственными фильмами, которые они смотрели, — грубая гомосексуальная порнография, единственными телепередачами-более замаскированная гомосексуальная эротика. Я счел изображение Риппло гомосексуальности пошлым и удушающим, что и сообщил Мику, Фери и Скуйлеру, которым этот вульгарный блеск понравился.

Мик, как это обычно случалось, просто не понял, о чем я говорю; да и как ему было понять, раз он и сам мало чем отличался от героя фильма. Сколько раз мы слышали его рассказы о ритуальных приготовлениях к садомазохистской вечеринке, — о клизме как обязательной прелюдии к мастурбации, вставлении колечка в член, — всей этой псевдосатанинской параферналии в черной коже и цепях. Фери, милый, рассудительный Фери, указал на то, что фильм полезен хотя бы тем, что показывает любопытствующим лицам традиционной ориентации: быть геем — это больше, чем просто предпочитать партнеров собственного пола. На это я ему возразил, что, как показывает мой опыт (ха!), лица традиционной ориентации если и не проявляют откровенной враждебности, обычно просто безразличны к саморекламе геев. Скуйлер, молча слушавший наш спор, не присоединяясь ни к одной из сторон, сказал наконец, что, по его мнению, быть геем — все равно что быть рыжим: это происходит не по нашему желанию, и сделать тут мы ничего не можем.

— Если быть геем — все равно что быть рыжим, — возразил я, с неудовольствием обнаружив, что мой голос становится визгливым, — то почему все вы только об этом и говорите? Рыжеволосые не обсуждают до бесконечности цвет своих волос, не бегут бегом на фильмы, в которых играют другие рыжие, не разгуливают по улицам, оповещая весь мир о том, как они рады быть рыжими. Им прекрасно известно, что никого, кроме них самих, цвет их волос не интересует; точно так же никому нет дела до нашей сексуальной ориентации.