— Он самый.

— Он был гением, — с горячностью продолжил Кенсоннас, — бедным и непризнанным, а для меня, мое дорогое дитя, он был еще и учителем!

— Вашим учителем? — воскликнул ошеломленный Мишель.

— Да, именно! — подтвердил Кенсоннас, размахивая своим огромным пером. — К черту секреты! Io son pictor! Я — музыкант!

— Артист! — вскричал Мишель.

— Да, но не так громко, а то меня уволят, — сказал Кенсоннас, умеряя энтузиазм юноши.

— Но…

— Здесь я бухгалтер; пока что копировщик кормит музыканта, до того, как…

Он запнулся, пристально глядя на Мишеля.

— До того, как вы…

— До того, как мне удастся придумать какую-нибудь практическую идею.

— В области промышленности, — разочарованно проронил Мишель.

— Нет, сын мой, — отеческим тоном промолвил Кенсоннас. — В области музыки!

— Музыки?

— Тише, не спрашивайте меня, это тайна, я ведь хочу, чтобы моя идея стала сюрпризом века! Не смейтесь, в наше время смех наказывается смертной казнью, с этим не шутят!

— Сюрпризом века, — машинально повторял юноша.

— Таков мой девиз, — подтвердил Кенсоннас. — Если наш век нельзя очаровать, то надо хотя бы удивить его! Как и вы, я запоздал родиться ровно на сто лет, так делайте, как я, работайте, зарабатывайте себе на хлеб, раз нужно удовлетворить эту отвратительную потребность — кормиться. Если хотите, я научу вас уверенности в себе. Вот уже пятнадцать лет, как я недокармливаю сидящую во мне личность, и мне понадобилось иметь хорошие зубы, чтобы разгрызть все, что судьба подбрасывала мне на язык, но, хорошенько работая челюстями, с этим можно управиться! К счастью, мне удалось приобрести нечто вроде профессии: как говорят, у меня красивый почерк. Черт возьми, а если бы я потерял руку, что бы я делал? Ни фортепьяно, ни Главной Книги! Да ладно, со временем можно было бы научиться играть ногами. Да, да! Я это всерьез, вот уж что могло бы удивить наш век.

Мишель не смог удержаться от смеха.

— Не смейтесь, несчастный, — продолжил Кенсоннас, — в доме Касмодаж это запрещено! Посмотрите на меня, моим лицом только дрова колоть, от него разит таким холодом, что можно было бы в разгар июля заморозить бассейн Тюильри. Вы должны знать, что американские филантропы когда-то придумали заключать осужденных в круглые камеры, чтобы отнять у них малейшую возможность отвлечься — даже на утлы. Так вот, сын мой, нынешнее общество круглое — как те камеры! А потому в нем безнадежно умирают от скуки!

— Но, — возразил Мишель, — мне кажется, что в глубине вашей души искорка веселости…

— Здесь — ни в коем случае! У меня дома — другое дело. Заходите ко мне, вы услышите хорошую музыку, музыку старого доброго времени.

— Когда вы того пожелаете, — с радостью согласился Мишель, — но мне надо суметь освободиться…

— Ба, я скажу, что вам необходимо брать уроки диктовки. Но здесь я больше не потерплю этих подрывных разговоров! Я — колесико, вы — колесико. Будем крутиться и повторять молитвы Святой Бухгалтерии!

— Выплаты из кассы, — забубнил Мишель.

— Выплаты из кассы, — вторил ему Кенсоннас.

И работа возобновилась. С этого дня жизнь молодого Дюфренуа претерпела существенные изменения: у него нашелся друг, ему было с кем поговорить, его могли понять; он познал счастье, как немой, вновь обретший дар речи. Вершина Главной Книги не представлялась ему более в виде пустынного пика, теперь он дышал там свободно. Вскоре приятели перешли на ты.

Кенсоннас делился с Мишелем всем, что ему удалось познать в жизни, а юноша в часы бессонницы размышлял об обманутых ожиданиях, свойственных бренному миру. По утрам Мишель приходил на работу распаленным ночными мыслями, заводил разговоры с музыкантом, и тому не удавалось заставить друга замолчать.

Вскоре Главная Книга стала не поспевать за дневными операциями.

— Из-за тебя мы как-нибудь допустим серьезную ошибку, — не переставал твердить Кенсоннас, — и нас выставят за дверь.

— Но мне необходимо выговориться, — отвечал Мишель.

— Ну ладно, — сказал в один прекрасный день Кенсоннас, — ты придешь ко мне на обед и не далее, как сегодня вечером, там еще будет мой друг Жак Обанэ.

— К тебе! Но разрешение?

— Я получил его. Так на чем мы остановились?

— Из кассы на ликвидность… — возобновил диктовку Мишель.

— Из кассы на ликвидность, — повторил Кенсоннас.

Когда рабочий день кончился, друзья отправились домой к Кенсоннасу, на улицу Приют красавиц. Они шли под руку, Мишель наслаждался свободой, выступая шагом завоевателя.

От здания банка до улицы Приют красавиц путь оказался неблизким. Но в ту пору очень трудно было найти жилье в столице с ее пятью миллионами жителей: становились все просторнее площади, прокладывались новые авеню и бульвары, и для жилых домов земли оставалось угрожающе мало. Справедливо говорили тогда: в Париже домов больше нет, есть только улицы!

Иные кварталы вовсе остались без жителей, например остров Сите, целиком занятый зданиями Коммерческого суда, Дворца правосудия, Префектуры полиции, собора, морга, то есть всем, что необходимо, чтобы тебя объявили банкротом, осудили, бросили в тюрьму, похоронили и даже выудили из реки. Общественные здания вытеснили жилые дома.

Вот почему снять квартиру было так дорого. Всеобщая Императорская Компания Недвижимости на пару с Земельным Кредитом владела почти всем Парижем, что приносило замечательные дивиденды. Упомянутая компания, основанная двумя искусными финансистами XIX века — братьями Перейр, овладела также другими главными городами Франции — Лионом, Марселем, Бордо, Нантом, Страсбуром, Лиллем, мало-помалу перестроив их. Ее акции, пять раз удваивавшие стоимость, котировались на свободном Биржевом рынке на уровне 4450 франков.

Малообеспеченные люди, если не хотели уезжать из делового центра, вынуждены были селиться на верхних этажах. Выигрывая в расстоянии, они столько же проигрывали, поднимаясь на верхотуру, страдая теперь не столько от потери времени, сколько от усталости.

Кенсоннас жил на двенадцатом этаже, в старом доме с лестницей, которую не мешало бы заменить подъемником. Но музыкант забывал об этом, стоило ему очутиться у себя в квартире.

Друзья подошли к дому, и Кенсоннас устремился вверх по виткам лестничной спирали.

— Пусть тебя не пугает этот бесконечный подъем, — крикнул он Мишелю, поспешавшему за возносившимся ввысь другом, — мы доберемся до цели, на этом бренном свете все имеет конец, даже лестницы! Вот и пришли, — сказал музыкант в завершение изнурительного восхождения, открывая дверь квартиры.

Он подтолкнул юношу в «свои апартаменты» — комнату в шестнадцать квадратных метров.

— Прихожей нет, — объяснил Кенсоннас, — она нужна людям, заставляющим других ждать, а поскольку толпа просителей никогда не бросится на мой двенадцатый этаж по той естественной причине, что нельзя броситься снизу вверх, я обхожусь без подобной роскоши. Я также отказался от гостиной, которая слишком подчеркнула бы отсутствие столовой.

— Но мне нравится у тебя, — возразил Мишель.

— По крайней мере, здесь чистый воздух, насколько это позволяют аммиачные испарения парижской грязи.

— На первый взгляд комната кажется небольшой.

— И на второй тоже, но мне хватает.

— Впрочем, квартира хорошо распланирована, — заметил, смеясь, Мишель.

— Ну что, матушка, — обратился Кенсоннас к появившейся в дверях старой женщине, — обед поспевает? Нас будет трое голодных.

— Поспевает, месье Кенсоннас, — ответила прислуга, — но я не смогла накрыть за неимением стола.

— Обойдемся! — воскликнул Мишель, находивший очаровательной перспективу отобедать, используя вместо стола колени.

— То есть как это — обойдемся? — возразил Кенсоннас. — Неужели ты думаешь, что я приглашу друзей на обед, если не могу усадить их за стол?