— Агамемнон, ты совершил ужасный грех. Если цена требований Артемиды — Ифигения, ты должен ее заплатить. Принеси свою дочь в жертву! Если ты этого не сделаешь, твое царство превратится в руины, а твой поход на Трою навеки сделает тебя посмешищем.

Как же он ненавидел быть посмешищем! Ни один самый дорогой для него член его семьи не значил для Агамемнона больше, чем его царский сан, его гордость. На его лице отразилась борьба: отчаяние и горе, с одной стороны, и жалкий удел в бесчестье и насмешках — с другой. Он повернулся к Нестору, надеясь найти поддержку.

— Нестор, что мне делать?

Раздираемый между ужасом и жалостью, старик заломил руки и разрыдался.

— Ужасно, Агамемнон, ужасно! Но ты должен подчиняться богам. Если всемогущий Зевс повелевает тебе отдать Артемиде то, что она требует, у тебя нет выбора. Мне очень жаль, но я вынужден согласиться с тем, что сказал Одиссей.

Безутешно рыдая, верховный царь обратился ко всем остальным; один за другим, побледневшие и помрачневшие, они приняли мою сторону.

Только я один продолжал наблюдать за Калхантом, задаваясь вопросом, не разузнал ли тот тайно о прошлом Агамемнона. Разве можно было забыть ту ненависть и затаенную злобу, которые были написаны на его лице в тот день, когда начался шторм? Коварный муж. К тому же троянец.

В конце концов все закончилось обсуждением того, как это устроить. Агамемнон, смирившийся и убежденный — благодаря мне — в том, что у него нет другого выхода, кроме того, чтобы принести в жертву собственную дочь, объяснил, как трудно будет забрать девушку у матери.

— Клитемнестра никогда не позволит, чтобы Ифигению отвезли в Авлиду и бросили под нож жреца. — Он выглядел постаревшим и больным. — Она царица, она обратится к народу, и народ ее поддержит.

— Есть другие способы.

— Какие же?

— Пошли меня к Клитемнестре, Агамемнон. Я скажу ей, будто из-за шторма Ахилл совсем потерял покой и поговаривает о том, чтобы забрать мирмидонян и вернуться обратно в Иолк. Я скажу ей, что у тебя возникла замечательная идея — предложить Ифигению ему в жены с условием, что он останется в Авлиде. У Клитемнестры не будет повода сомневаться. Она говорила мне, что всегда хотела выдать Ифигению за Ахилла.

— Но это значит оклеветать Ахилла, — с сомнением произнес Агамемнон. — Он никогда не согласится. Я достаточно его знаю, чтобы понять, он — человек честный. В конце концов, он сын Пелея.

Вне себя от раздражения я поднял глаза к небу.

— Мой господин, он никогда не узнает! Ты же не собираешься рассказывать об этом деле всей ойкумене? Все мы, собравшиеся сегодня здесь, с радостью поклянемся держать все в тайне. Человеческое жертвоприношение не добавит нам популярности среди воинов — они будут думать о том, кто может стать следующим. Но если ни слова не просочится за пределы нашего круга, то никакого вреда не будет и мы умиротворим Артемиду. Ахилл никогда не узнает!

— Очень хорошо, так и сделаем, — сказал он.

Когда мы ушли, я отвел Менелая в сторону:

— Менелай, ты хочешь вернуть Елену?

Его лицо захлестнула боль.

— Как ты можешь об этом спрашивать?

— Тогда помоги мне, или флот никогда не отправится в плавание.

— Сделаю все, что угодно!

— Агамемнон отправит гонца к Клитемнестре, чтобы опередить меня. Гонец предупредит ее не верить моим словам и отказаться выдать мне девушку. Ты должен его перехватить.

Его рот вытянулся в тонкую длинную нить.

— Клянусь, Одиссей, ты будешь единственным, кто будет говорить с Клитемнестрой.

Я был доволен. Ради Елены он это сделает.

Все оказалось очень просто. Клитемнестра одобрила жениха, которого, как она думала, Агамемнон выбрал для их любимой младшей дочери. К тому же она знала, что молодому супругу предстоит отправиться на войну в дальние страны. Она обожала Ифигению; выйдя замуж за Ахилла, Ифигения могла остаться дома, в Микенах, пока тот не вернется из Трои. Поэтому Львиный дворец звенел от смеха и радости, пока Клитемнестра собственноручно укладывала в короба роскошные наряды и беседовала с дочерью, посвящая ее в тайны женского тела и брака. Она продолжала говорить с Ифигенией, идя рядом с носилками, даже когда те миновали Львиные ворота. Ее средняя дочь Хрисофемида, уже достигшая брачного возраста, но все еще незамужняя, рыдала от отчаяния и зависти. Электра, самая старшая из сестер, худая, мрачная и непривлекательная — копия своего отца, стояла на крепостном валу со своим младенцем-братом Орестом на руках, с нежностью прижимая его к себе. По моему наблюдению, между ней и ее матерью явно никогда не было большой любви.

У дороги Клитемнестра потянулась к Ифигении, чтобы поцеловать ее на прощание в лоб. Я содрогнулся. Верховная царица была женщиной, которая ненавидела так же страстно, как и любила. Что она сделает, когда в конце концов узнает правду? Если однажды она возненавидит Агамемнона, у него будет веская причина страшиться ее мести.

Я ехал настолько быстро, насколько быстро носильщики могли нести носилки, горя нетерпением достичь Авлиды. Стоило нам остановиться на отдых или ночлег, Ифигения тут же принималась безыскусно болтать со мной: как она восхищалась Ахиллом, когда украдкой бросала на него взгляды в Львином дворце, как страстно она влюбилась, как замечательно, что ей предстоит выйти за него замуж, ведь именно таково желание ее сердца.

Я ожесточал себя, чтобы не испытать к ней жалости, но временами это бывало трудно — она быта так невинна и такие счастливые были у нее глаза. Но в том, что дает мужчине стойкость и победу в невзгодах, Одиссей сильнее других.

С приходом ночи я приказал принести носилки с задернутыми занавесками в лагерь верховного царя и поместил Ифигению в маленький шатер рядом с шатром ее отца. Я оставил ее с ним; Менелай тоже остался там из страха, что ее вид поколеблет решимость Агамемнона. Подумав, что мудрее будет не привлекать внимания к ее приезду, я не стал ставить стражу вокруг ее шатра. Следить за тем, чтобы она никуда не выходила, предстояло Менелаю.

В дождь и холод я каждый день тренировал своих воинов, согревая их тяжелой работой. Может, другие командиры и давали своим войскам слабину, но мирмидоняне знали, что я не таков. Они получали удовольствие от условий, в которых живут, любили жесткую дисциплину и наслаждались чувством превосходства над другими воинами; они понимали, что знают толк в военном деле.

Я никогда не давал себе труда заглянуть в ставку верховного царя, считая это бессмысленным. И когда на небе засияла вторая полная луна, мы все решили, что похода на Трою не будет. И просто ждали команды идти домой.

В первую ночь полнолуния Патрокл отправился провести вечер с Аяксом, Тевкром и Малым Аяксом. Меня звали, но я предпочел никуда не выходить — у меня не было настроения заниматься глупостями, когда нашему предприятию угрожал такой постыдный конец. Я немного поиграл на лире и попел, а потом погрузился в бездействие.

Шум от того, что кто-то пытается войти в шатер, заставил меня поднять голову. Я увидел женщину, которая стояла, приподняв клапан, у входа. Она была закутана в мокрый гиматий, от которого шел пар. Я ошарашенно уставился на нее, не веря своим глазам. Она шагнула внутрь, задернула занавес над входом, откинула наброшенный на голову гиматий и встряхнула волосами, чтобы освободить их от особенно крупных дождевых капель.

— Ахилл! — воскликнула она, с глазами сияющими, как прозрачный коричневый янтарь. — Я видела тебя в Микенах, когда подглядывала в дверь за троном отца. О, я так счастлива!

К этому времени я уже стоял, разинув рот от изумления.

Ей было не больше пятнадцати-шестнадцати лет, это я заметил прежде, чем она сняла гиматий, открыв моим глазам кожу, похожую на молочного цвета мрамор с голубыми прожилками вен, и налитую грудь. Рот у нее был бледно-розовый, с красивым изгибом, волосы — цвета сердца огня. Ее невероятная живость заставляла воздух вокруг звенеть, лицо ее смеялось, а за нежной юностью угадывалась скрытая сила.