— Что это ты, Абель? — спросил отец настоятель.

— Господь меня покарал.

— Да за что?

— За дело… намедни я зарок дал палинку больше не пить.

— Этой беде легко было б помочь, ежели б вовремя, — сказал отец настоятель.

— А как?

— Не зарекаться, вот как.

Все мы от души посмеялись и сели за стол.

Вот это была трапеза так трапеза! Словно отец настоятель — епископ, а мы трое — соборные каноники. Насытясь, пропустили по стаканчику доброго вина, и сразу погода на тепло повернула. Отец настоятель закурил душистую сигару. Фуртунат сунул в рот сигару попроще, а мы с Маркушем смотрели, как они дым пускают, — турецкие паши, да и только!

— Ну а чем же ты по вечерам занимаешься, Абель? — спросил некоторое время спустя отец настоятель.

— Когда тем, когда этим, — отозвался я.

— А когда тем, то чем же?

— Размышляю.

— И о чем же ты размышляешь?

— Я? О прошлом, настоящем и будущем.

— Похоже, у тебя есть и планы на будущее?

— У меня-то? Имеются.

— Ну-ка, ну-ка, какие же?

— Хорошие.

По таким моим ответам судя, настоятель вполне мог подумать, что говорить о своих планах я не хочу. И если он так подумал, то не ошибся. Не потому я не хотел говорить, что он моего доверия не был достоин — после отца и матери я с более достойным человеком еще не встречался, — а потому только, что у планов моих, при том, какой я бедный был парень, очень уж большие и дивные выросли крылья.

Настоятель смотрел на меня понимающе и молчал.

И все мы молчали, будто четыре мотылька, каждый на свой цветок опустившиеся.

Наконец опять заговорил отец настоятель.

— Ну а теперь скажи, что значит, когда этим занимаешься?

Вспомнил я тут про книги свои завлекательные, засмеялся.

— Что? Да так, кое-что.

Настоятелю помстилось в моих словах, должно быть, что-то дурное, он вдруг озираться по сторонам стал, даже под стол заглянул.

— Куда спрятал-то? — спросил он.

— Книги?

— Какие книги? Девушку!

— Какую девушку?

— С кем ты вечера проводишь!

— Ой, вы и скажете! — Я рассердился, но и покраснел, надо думать, сильно, потому что настоятель вдруг засмеялся да и говорит:

— Гляньте-ка, а у него еще и розы на щеках распускаются!

Я всякие розы люблю, кроме тех только, что на моих щеках расцветают. Обернулся я тут же к Маркушу, говорю ему:

— А ну, соберите их поскорей!

— Что собрать? — удивился Маркуш.

— Розы с моей физии. Отвезете их девушкам в Шомьо.

Отбился я как будто удачно, потому что теперь и у Маркуша лицо заалело, и напыжился он, и засмеялся. Однако Фуртунат не позволил нам вниз далеко покатиться, погрозил пальцем.

— Ох, берегись! — приструнил нас.

— Берегись, поезд идет! — еще радостней засмеялся Маркуш.

— Чего нам беречься-то? — спросил я.

— А того. В кусте роз дьявол прячется.

Я сделал вид, будто открылась мне вдруг великая тайна.

— Вот оно что! Теперь мне понятно! — говорю.

— Что понятно? — спросил Фуртунат.

— Понятно, отчего розы завсегда с шипами.

— Отчего же?

— Чтобы дьявола колоть.

Настоятелю шутка моя понравилась, он даже полстакана вина налил мне в награду. Я выпил, прямо сказать, благоговейно, а потом говорю:

— Ну, коль вы так добры ко мне, святой отец, покажу и я вам кое-что.

— Что ж бы такое?

— Книгу, да такую, что вы пальчики оближете.

— Уж так понравится?

— Скорее всего.

Сграбастал я в охапку все книжки, какие у меня были, и повернулся к отцу настоятелю.

— Да у тебя тут целая библиотека! — удивился он.

— Библию-то я недаром читал, — говорю.

— Это в каком же смысле?

— В том смысле, что не хлебом единым жив человек, но и Словом.

— Ну-ну, поглядим, какие тут слова у тебя.

Покуда мы с ним так мыслями перебрасывались, я книжки про себя вроде как в очередь выстроил. Самые лучшие решил напоследок оставить, я и с пищей телесной поступаю так же — что повкуснее, то на закуску. Вытащил из кучи «Юных храбрецов», подал.

— Твой вкус одобряю, — сказал мне отец настоятель.

— За что?

— Как за что? «Юные храбрецы» — превосходная и поучительная книга.

— У меня и не про таких храбрецов книжки найдутся, — сказал я и протянул ему «Белокурую женщину».

Монахи мои тут насупились, что настоятель, что Фуртунат, брезгливо так повертели «Белокурую женщину» в пальцах.

— Не пикантна ли? — спросил Фуртунат.

— А что это? — в свой черед спросил я.

— Ну, не скользкая ли?

— Да где ж ей и скользить тут, тесно ведь, не разлетишься.

— Показывай все, — приказал отец настоятель.

Я подал ему выпуски «Билла Буффало».

— Где ж ты раздобыл эту дрянь?

Мне стало так горько, словно мое родное дитя обидели.

— Да почему дрянь-то? — спросил я.

— От таких книжонок душа твоя сделается больна…

— А мы ее в кровать уложим, если сделается больна, — не уступал я. — Вон у меня кровать походная.

— Как же ты достал их?

— Купил.

— Где?

— Купил-то где? Здесь, на Харгите.

— И какой же бездельник тебе их продал?

— Не бездельник он, а порядочный человек.

Настоятель покрутил головой, приказал показать остальные. Бедный Ник Картер дрожал у меня в руках, как осиновый лист.

— Подавай сюда, и эти посмотрим! — сказал настоятель.

— Эти можете глядеть спокойно, — отозвался я и вручил ему «Ника Картера».

И замер, ждал, что будет.

А было вот что: настоятель не стал и глядеть на дорогие моему сердцу тетрадки, а просто встал, открыл дверцу железной печки и, слова не сказавши, бросил все мои сокровища в огонь.

Я был ошарашен, я окаменел.

Ноги стали как ватные.

Сердце сжалось в комок.

А потом вдруг я заревел.

Мне показалось, что я остался один на всем белом свете. Немыслимая, невыразимая тоска нахлынула отовсюду, с окрестных гор, проникая сквозь щели в стенах, и затопила мою сиротскую душу. Все в мире потеряло для меня смысл, словно обрушился дом и самое небо; куда только делась обычная моя веселость и радость жизни, в единый миг они испустили дух, остался лишь страх перед бренностью всего сущего.

Я будто видел, как одна за другой проходили минуты, они напоминали маленькие черные кресты, и надпись на каждом кресте гласила, что в печке горят-догорают веселые буковки. Милые мои буковки, быстроногие мои кони, я вскакивал на них каждый вечер, а то и по ночам, и они уносили меня в мир чудеснейших приключений!..

Так я стоял, словно стройное молодое деревце, чью пышную и весело играющую на солнышке листву нежданно ободрала недобрая чья-то рука.

Я стоял, глубоко несчастный, и глаза мои стали как два неиссякаемых родничка.

Долго все молчали, никто не сказал мне ни слова. Наконец настоятель спросил:

— Да отчего же ты плачешь?

Мучительная боль все еще комом стояла у меня в горле, не давая пробиться словам. Я с отчаянием смотрел на печурку, где догорали мои ненаглядные книжки. Маркуш видел, как неотрывно смотрю я в огненную могилу, и, чтобы как-то меня утешить — но и суровых начальственных особ не обидеть, — сказал:

— А горят-то они не хуже, как если б были священные книги.

Настоятель не удостоил простака и взглядом, но тоже пожелал утешить меня.

— Так что же ты плачешь, Абель? — спросил он еще раз.

— Вам это очень даже известно, — выговорил я с трудом.

Тогда он погладил меня по щеке, прижал к груди мою голову. И по этой ласке, по тому, как билось сердце его, понял я, что он меня очень жалеет.

— Набирайся ума-разума, сын мой! — сказал он.

— Куда мне, лучше б уж и вовсе его не было, — всхлипнул я.

— Успокойся. Ты ничего не потерял.

Я так и подскочил.

— Это кто же сказал?

— Это сказал я, настоятель монастыря в Чикшомьо.

Голос его прозвучал вдруг твердо, по-военному, так что я возражать более не посмел, а только опустил голову и поискал глазами, где сесть. Но, усевшись, заговорил опять: