На этот раз я окончательно решила больше не пить. Но было поздно: мой организм был уже отравлен. Каждый раз, обещая покончить с этим, я нарушала свое слово.

Вопреки себе, врачам, друзьям я прибегала к самым невероятным уловкам, чтобы все-таки пить.

Врачи запрещали мне даже глоток спиртного. Я делала вид, что подчиняюсь, но выполняла их предписания «по-своему». За столом я ничего не пила, кроме минеральной воды, но заказывала себе дыню — в портвейне, землянику — в вине, ананас — в кирше. Я была так пропитана алкоголем, что для меня и этого было достаточно: я вставала из-за стола шатаясь.

И все-таки, несмотря ни на что, мои истинные друзья решили меня спасти. Бывая у меня, они пили только воду и кофе, чтобы не вводить меня в соблазн. Объявили войну бутылкам: они прятали их, разбивали, приводя меня в бешеную ярость. Я ругалась, оскорбляла их, ломала и била все кругом. Потом внезапно успокаивалась: «Извините меня, я должна привести себя в порядок».

Я исчезала на несколько минут в своей комнате и возвращалась успокоенная, с неестественным блеском в глазах. К вечеру моя походка становилась неуверенной, а язык еле ворочался. Никто не мог понять, каким образом я приходила в такое состояние, до того дня, пока моя секретарша Элей не нашла под моей кроватью пустые бутылки. Тогда, перерыв все, она обнаружила в моей аптечке запасы пива, спрятанные за лекарствами.

Я пила безо всякого удовольствия: просто так! Вставала по ночам украдкой, чтобы никого не разбудить, и в ночных туфлях, накинув пальто, выбегала на улицу в поисках открытого бара. В эти периоды у меня появлялось какое-то непреодолимое желание истребить себя. Ничто не могло меня остановить. Приступы эти длились от двух до трех месяцев. Потом, когда я уже достигала самого дна пропасти и все считали меня погибшей, я вдруг находила в себе силы подняться.

Но вскоре снова погружалась в бездну, вплоть до безумия. Много страданий я причинила людям из-за этого пожиравшего меня порока. Те, кто любили меня, ломали себе голову, не зная, что еще сделать, чтобы меня спасти. Я слышала, как они шептались между собой: «Если она будет так продолжать, она погибнет».

Так продолжалось, пока однажды, в 1956 году, мне не приснился ужасный сон: во сне мне явилась моя маленькая дочка Марсель, она плакала.

Внезапно проснувшись, я сказала себе, что это я, мать, заставляю ее плакать. Я говорила уже, что верю в сны, верю в потусторонний мир.

В этот же день мой импресарио Лулу Баррье проводил меня в клинику для алкоголиков. На следующее утро сиделка спросила меня: «Что вы привыкли пить?» Я ответила: «Белое вино, пиво и красное вино, еще пасти и виски тоже». Сиделка все это записала на карточку. Записывая за мной, она повторяла: «Очень хорошо».

Первый день лечения прошел в атмосфере полного блаженства. Каждые полчаса мне приносили выпить: сначала стакан белого вина, потом пива, затем красного вина, пасти и виски.

Я нашла, что режим не такой уж мучительный.

К вечеру я была вдребезги пьяна. Первая запись, которую дежурная сестра занесла в мое Досье, гласила: «В два часа ночи больная пела во все горло: «Я принадлежу тебе, будем навсегда неразлучны».

Но это был метод лечения: постепенно мне переставали давать пить спиртное, и начались мои мучения.

К концу второй недели я была уверена, что умру, если мне сейчас же не дадут стакан вина. В течение сорока восьми часов я не переставая выла, билась на постели в белой горячке. Я видела вокруг себя кишащую толпу гномов в белых халатах, с громадными ухмыляющимися лицами, а прямо перед собой — огромного хирурга.

Гномы и хирург потрясали надо мной кулаками, а потом начинали меня бить. В этот момент я от страха приходила в себя, и видение исчезало на несколько секунд.

Потом кошмар начинался снова. Вновь появлялись гномы и доктор, они проклинали меня, бранились, грозили кулаками…

И каждый раз, стоило мне только закрыть глаза, я начинала видеть их.

Это длилось два дня. Я думала, что сойду с ума. Сиделки держали меня, прижимая к кровати, вытирали слезы и пот, которые смешивались у меня на лице. Как паяц, сотрясаемая дрожью, я билась и кричала: «Защитите меня! Карлики вернутся, они хотят меня убить. Умоляю, прогоните их!»

Я кричала и просила сжалиться надо мной, звала на помощь, молила небеса, чтобы мой кошмар кончился, и я призывала смерть, которая спасла бы меня от страха.

И вдруг к концу второго дня гномы и хирург исчезли словно по волшебству. Наконец! Больше бы я не выдержала. Вошел доктор и сказал: «Теперь вы поправитесь».

И я выздоровела. С этого дня я ни разу не притронулась к спиртному.

Никто из тех, кого мне приходилось выручать в трудную минуту, не знает и не догадывается, в чем настоящая причина того, почему я не могу удержаться от помощи другим.

Всем, что они должны мне, они обязаны одной маленькой умершей девочке и доброте одного неизвестного.

Я бы хотела, чтобы этот незнакомец прочел эти строчки и узнал себя в них. Его поступок имел для меня такое значение, о котором, конечно, он не мог и подозревать. Но, думаю, узнав об этом, он был бы доволен.

Я должна вернуться в далекое прошлое. Воспоминания в моей усталой голове не занесены в аккуратный список с точными датами, начиная с самой отдаленной и заканчивая последними.

Все смешивается, а потом беспорядочно всплывает в памяти. Одно освещено ярче, другое — бледнее.

Знаете, как только я вспоминаю свои шестнадцать лет, мне хочется плакать. Нет, не надо завидовать мне, лучше пожалейте.

Сейчас я знаменита, обо мне говорят: «Сколько же она зашибает денег!»

Миллионы, миллиард, может быть, это правда. Но эти деньги я швыряю куда попало.

Почему? Потому что мне нравится быть расточительной. Я так мщу за себя.

Мщу за то, что ребенком спала на тротуаре.

В дни своих триумфов я хохочу как сумасшедшая, потому что вспоминаю свою молодость.

У меня такое чувство, что я победила судьбу, заставившую меня родиться в самом низу социальной лестницы, там, где не возникает никакой надежды.

Но даже грандиозный триумф не в силах затмить самое страшное из моих воспоминаний: ту ночь, когда я была так бедна, что хотела продать себя за десять франков. Да, за десять франков!

Если вы всегда спали в постели, которая ждала вас в доме, теплом — зимой, прохладном летом…

Если у вас были родители, которые заботились о вас, ласкали, тревожились о вашем здоровье… Тогда, боюсь, вы не поймете, будете шокированы и осудите меня еще суровее, чем всегда. И все-таки…

Попытайтесь себе представить. Мне было пятнадцать с половиной лет, когда я сбежала с Малышом Луи. Надо было жить.

Я нанялась прислугой, выполнявшей всю работу по дому. Но я не создана для домашнего хозяйства, я — дочь уличного акробата. Меня рассчитали один раз, другой, третий: я бью слишком много посуды, я ничего не успеваю, я — нахалка.

Тогда я поступила на обувную фабрику к Топэн и Маске. Зарабатывала около двухсот франков в неделю. Я трудилась над башмаками три месяца, пока не почувствовала себя плохо. Меня отправили в лазарет, и там врач сообщил мне, что я беременна. Меня уволили — таково правило. Но несмотря ни на что я радовалась своему будущему материнству.

Я родила в госпитале Тенон, а затем очутилась с Малышом Луи и нашей маленькой Марсель в отеле «Л'Авенир» на улице Орфила, 105. Комната с потрескавшимися стенами была окнами во двор. У окна на веревке висели пеленки и наша одежда. Под кровать я сваливала чемоданы, запихивала старую бумагу, грязное белье и сметала весь мусор.

Но все же мы с Малышом Луи были счастливы как дети оттого, что у нас родился ребенок.

Только вот денег у нас не было ни одного су. Пришлось удирать из отеля украдкой, ползти на четвереньках мимо комнаты привратника.

Мы поселились в другом отеле, на улице Жер-мен-Пилон. Это отсюда я убежала однажды ночью, связав простыни и спустившись по ним из окна.