Я промолчал. Я приехал говорить с Макговерном, а не с Лэндсом.

— Кроме того, нельзя забывать о Паоле,— продолжал он,— дочери Брифа. Как, по-вашему, она будет чувствовать себя, когда узнает, зачем вы явились? Паола и Берт собирались пожениться. Вы подумали, что будет с ней, когда она все узнает? Отец был ее кумиром. Зачем вам понадобилось мутить воду и будить ложные надежды?

— А вдруг он жив?

— Берт утверждает обратное. Оставьте их в покое. Я читал материалы и знаю, что там написано про вашего отца. Но он мертв, и ему уже ничем не повредишь. А Берт и Паола живы...

Громко хлопнула дверь, и в комнату вошел Макговерн. Он был широк в кости и коренаст, лицо суровое, с крупными скулами и твердыми губами. Щеки его были обветрены и испещрены сетью морщин. Президент компании быстро оглядел меня серыми, похожими на кристаллы глазами.

Билл Лэндс двинулся к двери, но Макговерн остановил его:

— Побудь с нами, Билл. Послушай, что скажет этот юноша. Берт пришел?

— Будет с минуты на минуту.

— Хорошо. Итак, насколько я понял, у вас есть какие-то новые сведения. Доказательства того, что Бриф еще жив.

— Не совсем так. Ничего нового у меня нет. Просто мне удалось убедить Леддера, что мой отец действительно принял радиограмму.

— Слушайте, Фергюсон, вашему сообщению было уделено самое серьезное внимание. Мы не смогли найти ни единого радиооператора, принявшего сигнал. А когда из полиции поступило сообщение обо всех обстоятельствах дела...— Тут он пожал плечами, давая понять, что с моим отцом все ясно.

— Ларош пришел,— объявил от двери Лэндс.

— Пусть подождет,— отмахнулся Макговерн.— Вот что, Фергюсон, сейчас сюда войдет Ларош. Отныне он будет сам слушать все, что вы станете говорить. А посему подумайте хорошенько. И ознакомьтесь вот с этими бумагами.— Президент компании протянул мне пачку листов и вместе с Лэндсом вышел из комнаты.

Я принялся машинально проглядывать документы. Здесь было все — обзор записей отца, мое заявление для полиции, описание радиоаппаратуры, техническое обоснование невозможности приема радиотелефонограммы с такого расстояния, доклад Леддера и, наконец, отчет психиатров, гласивший, что в случае с отцом имел место факт явного помешательства.

Я швырнул бумаги на стол и снова достал свой листок с записями. Почему отца так интересовал именно Ларош и его реакция на вопросы о Львином озере? В документах, которые дал мне Макговерн, не было объяснительной записки пилота. Президент компании не станет мне помогать, это ясно. А сам Ларош? Он сумел убедить Паолу в смерти ее отца... Я не знал, что и думать. Может, Лэндс прав и я должен оставить все как есть?

Дверь за моей спиной открылась, и вошел Макговерн.

— Ну что, прочли?

— Да. Но я не нашел здесь заявления Лароша.

— Он сам расскажет вам, что случилось. Но, прежде чем пригласить его, давайте выясним, все ли факты отражены в документах.

— Мне показалось странным то, что написали психиатры,— сказал я.— Судя по их отчету, мой отец был просто наблюдателем, а между тем он имел ко всей этой истории самое тесное касательство.

— То есть?

— Психиатры не знали о прошлом отца и оттого не смогли увидеть смысл в вопросах, которые он задавал Леддеру, и в рисунках.

— Как так?

— Вы слышали об экспедиции девятисотого года?

— Да,— ответил Макговерн, и его тон внезапно показался мне настороженным.

— Так вот, судя по всему, начальником той экспедиции был мой дед.

— Ваш дед! — Это известие, казалось, повергло его в смятение.

— Теперь вы, возможно, поймете, почему отца так интересовал Лабрадор,— продолжал я.— Это объясняет все те вопросы, в которых психиатры не нашли смысла.

— Стало быть, Джеймс Финлей Фергюсон — ваш дед. Я это подозревал. И Берт тоже. Господи! Родня в третьем поколении. Но ведь все ограничивалось слухами, не более того. Ничего так и не доказали. Что вам известно о той экспедиции?

— Почти ничего.

— Вы знаете, кто был спутником вашего деда, куда они шли и что искали?

— Нет. И приехал я вовсе не из-за этого.

— Хорошо. Теперь я готов признать, что дело предстает в ином свете. Однако это вовсе не доказывает, что Бриф жив. Вы могли ничего не знать об экспедиции Фергюсона, но ваш отец знал все.

— Ну и при чем тут это?

— А при том. Теперь все ясно. Понятны его мотивы. Воистину, сойти с ума можно по-разному.

Я не понимал, куда он гнет, и честно признался в этом.

— Ладно,— махнул рукой Макговерн. — Все равно я не верю, что ваш отец принял радиограмму. И вообще лучше послушайте, что скажет Ларош.

Он встал и вышел из комнаты. Из-за двери донеслось возбужденное перешептывание. Потом она открылась снова, и на пороге появился Лэндс. Следом за ним вошел еще один человек, высокий и стройный, с лицом, подобного которому я никогда прежде не встречал. В комнату заглянуло солнце, луч упал на вошедшего, и я увидел высокие смуглые угловатые скулы, прищуренные глаза, привыкшие оглядывать горизонт, и высокий лоб, который пересекал длинный рубец. Шрам уже почти зажил, а выбритые вокруг него волосы начали отрастать черным пушком на белой коже черепа. Правая бровь тоже была сбрита, и от этого все лицо казалось странно перекошенным.

Макговерн предложил Ларошу сесть, и тот опустился на стул, метнув в мою сторону косой взгляд. У него были карие, глубоко ввалившиеся глаза. Вдруг он улыбнулся мне и вытащил из кармана трубку. Теперь он показался мне моложе, хотя волосы на его висках уже тронула седина.

— Ладно, — сказал Макговерн. — Давайте кончать с этим делом. Итак, вы все еще убеждены, что ваш отец мог принять какую-то радиограмму от Брифа?

Я кивнул.

— Почему?

— Мне бы хотелось выслушать Лароша,— сказал я вместо ответа.

— Разумеется. Но сначала скажите, что вселяет в вас такую уверенность? Вы жили вместе с отцом?

— Нет.

— Тогда почему вы так убеждены в его рассудке?

— Потому что я — его сын. Сын всегда знает, болен отец или здоров. Моему отцу было известно, что дело в Львином озере. И в Брифе...

— Что вы сказали? — вопрос Лароша прозвучал как хлопок, и в комнате вдруг наступила тишина.

— Ладно, оставим пока вашего отца, — быстро проговорил Макговерн.— Пришла пора послушать, что случилось в действительности. Давай, Берт, расскажи ему все как было.

Ларош немного помолчал, облизывая губы, потом сказал:

— Ну что ж... так, наверное, будет лучше.

«А он нервничает»,— подумалось мне.

— Ладно. Вечером четырнадцатого сентября мы взлетели. Примерно в половине седьмого, в страшной спешке. Начинался шторм, озеро Разочарований волновалось. До квадрата С2 было полчаса лету, но не успели мы покрыть и половины пути, как видимость резко ухудшилась Кончилось тем, что мне пришлось буквально прыгать с озера на озеро. Только самые маленькие из них я мог видеть целиком, остальные же казались просто водными пространствами, почти неразличимыми из-за дождя и темноты. Летел я только по компасу, а место приземления искал, летая кругами нал самыми кронами деревьев. Темнота и дождь лишили меня всяких ориентиров. Потом налетел снежный шквал. Я как раз был над каким-то озером. Выбирать не приходилось, пришлось идти на посадку. Самолет задел верхушки деревьев, ударился о поверхность воды и вдруг врезался в скалу. Мы налетели на нее правым крылом, самолет рвануло в сторону и еще раз швырнуло на камень, теперь уже бортом. Я ударился в стекло лбом и потерял сознание...

Когда он очнулся, самолет наполовину затонул. Лароша контузило. Он пополз назад, в фюзеляж, где обнаружил бесчувственного Бэйрда. Тот был изранен обломками самолета.

— Поль тоже был ранен, — продолжал Ларош, прикрыв глаза. — Я сделал все, что мог. На скале не было дров для костра. Через двое суток шторм утих, тогда я поймал в воде бревно и на нем отбуксировал обоих раненых к берегу. Там я разжег огонь, соорудил шалаш и принес кое-какие продукты с борта самолета. Еще через двое суток опять начался шторм с северо-восточным ветром, и наутро самолет ушел под воду. Ветром задуло костер, а развести новый я не смог: все спички промокли. К ночи умер Бэйрд. Еще сутки спустя — Бриф. Тогда я пошел на запад. Я знал, что рано или поздно выберусь к железной дороге. Полз пять суток и днем двадцать пятого числа дотащился до 203-й мили, где строители делали насыпь. Вот и все.