Говоря о мифах и ложных представлениях, я хотел бы опровергнуть еще один миф, связанный с У-2. Говорили, будто Хрущев был поражен, узнав о полетах. В действительности он знал о них на протяжении ряда лет, хотя в самом начале его информация во всех отношениях была неточной. Задолго до 1 мая 1960 г., дня, когда был сбит У-2, по этому вопросу имел место обмен дипломатическими нотами, которые публиковались. Не имея возможности что-либо предпринять против этих полетов и не желая показывать собственному народу свое бессилие, Хрущев перестал посылать протесты.

Гнев Хрущева на Парижском совещании был неискренним и преследовал определенную цель. В то время он не видел возможности добиться успеха на конференции по берлинскому вопросу. Это было время серьезных осложнений с китайскими коммунистами. После визита в Соединенные Штаты осенью 1959 года он не сумел договориться с Мао, заехав в Пекин по дороге из США. Кроме того, его беспокоило, что советский народ слишком положительно реагирует на планирующийся визит Эйзенхауэра летом I960 года в СССР. Под влиянием всех этих соображений он решил использовать случай с У-2 для того, чтобы отвлечь внимание общественности от тех промахов, которые были совершены Кремлем во внутренней и внешней политике.

Имеются данные, говорящие о том, что в Президиуме ЦК в течение первых двух недель мая после случая с У-2 и до начала совещания в Париже проходили длительные дискуссии. Видимо, обсуждался вопрос, как поступить: оставить ли случай с У-2 без внимания или же использовать его, чтобы сорвать совещание. Говорят, что Хрущева спрашивали, почему он, находясь в США в 1959 году, то есть более чем за шесть месяцев до того, как был сбит У-2, не упомянул о полетах американских самолетов над СССР. Хрущев будто бы ответил, что не хотел «нарушать» дух Кэмп-Дэвида.

Наконец, чтобы покончить с вопросом об У-2, я должен остановиться еще на одном мифе. Когда 1 мая 1960 г. был сбит самолет Пауэрса,[76] все должны были помалкивать и не делать никаких признаний, поскольку признаваться в шпионаже не следует. Действительно, существует старая, прекрасная для своего времени традиция: ни при каких условиях не признаваться в проведении шпионских операций. Предполагается, что пойманный шпион также будет молчать.

В XX веке так бывает не всегда. Случай с У-2 является примером этому. Очевидно, что о строительстве самолета, его подлинном назначении, об успехах, достигнутых с его помощью за более чем пятилетний срок его эксплуатации, а также о том, кто был инициатором этой операции и контролировал ее осуществление, должны были знать многие. Учитывая исключительный характер этой операции, большие расходы на ее осуществление и ее сложность, подобное расширение круга осведомленных лиц было неизбежно. Данную операцию невозможно было провести так же, как организацию переброски агента через границу. Безусловно, все эти люди знали бы, что всякие опровержения со стороны президента будут ложными. Рано или поздно это было бы установлено.

Еще более серьезным является вопрос об ответственности руководства страны. Если бы президент заявил, что его подчиненные по собственному усмотрению, не получив санкции свыше, задумали и осуществили такую операцию, как операция с У-2, это было бы равнозначно признанию того, что в правительстве царит безответственность и что президент не контролирует действия своих подчиненных, которые могут существенным образом отразиться на нашей национальной политике. Такую позицию занять было невозможно. Хранить молчание обо всем (мне это представляется неосуществимым) было бы равносильно подобному признанию. Решение главы исполнительной власти взять на себя в случае как с У-2, так и с высадкой в бухте Кочинос ответственность за операцию, запланированную как тайную, но затем раскрытую, по-моему, было правильным. Это было единственно оправданным в той обстановке решением. Конечно, любой подчиненный президенту работник, например директор Центрального разведывательного управления, был бы готов взять на себя всю или часть ответственности в обоих случаях, даже ответственность за безответственные действия, если бы ему предложили это. Нельзя исключать, что кто-то и полагал возможным осуществить нечто подобное. Однако, я думаю, это было бы совершенно бессмысленно.

Сегодня в области разведки делается много признаний – молчаливых, путем определенных действий либо публичных заявлений. Когда Советский Союз согласился обменять Фрэнсиса Пауэрса на полковника Рудольфа Абеля, тем самым он показал, что представляет собой этот человек, с такой же ясностью, как если бы опубликовал все сведения о нем в газете.

Разведка далеко ушла от того доброго старого времени, когда все можно было укрыть под покровом молчания.

В более узких и, как полагают, «осведомленных» кругах иногда приходится сталкиваться с мифами более злобного и клеветнического характера. Вряд ли большое число граждан за пределами Вашингтона когда-либо встречались с такими суждениями, и поэтому я остановлюсь на них лишь мимоходом. Они прежде всего касаются взаимоотношений ЦРУ с другими звеньями нашей администрации, особенно с которыми оно теснее всего сотрудничает. Прежде всего людям и ведомствам свойственно остерегаться «выскочек» и на начальном этапе с неудовольствием встречать их вторжение в сферу деятельности более устоявшихся и традиционных правительственных структур. ЦРУ должно было доказать необходимость своего существования и завоевать уважение старших по возрасту ведомств, продемонстрировав, на что оно способно, и подвергнув своих работников и управление в целом испытанию временем. По моему мнению, ЦРУ выдержало это испытание и завоевало уважение своих коллег в правительственном аппарате. Вместе с тем оно не поглотило кадры, имущество и функции какого-либо другого органа, несмотря на общеизвестные значительные его размеры и солидный бюджет. Заявления о том, что в некоторых американских посольствах работников ЦРУ больше, чем сотрудников дипломатической службы, являются типичным примером злобных инсинуаций, доставляющих нам неприятности, точно так же как утверждение, что работники ЦРУ в посольствах совершенно бесконтрольны и могут делать все, что им заблагорассудится. Американский посол является высшим должностным лицом, и все находящиеся в его подчинении, включая работников ЦРУ, ответственны перед ним.

Поскольку ФБР и ЦРУ очень тесно сотрудничают в области контрразведки, следовало ожидать, что в определенных кругах появятся домыслы, что они действуют друг против друга или конкурируют между собой и что взаимоотношения между ними напряженные. В действительности их отношения строятся на вполне удовлетворительной основе. Они обмениваются информацией, относящейся к их специфической области деятельности. Никаких огрехов в координации их работы не наблюдается.[77]

Шпионы, описываемые в книгах, редко встречаются в реальной жизни как по одну, так и по другую сторону «железного занавеса». Кадрового работника разведки, по крайней мере в мирное время, почти никогда не посылают инкогнито или под маской на территорию потенциального противника для выполнения опасного задания. Если не считать советских нелегалов, направляемых за границу на длительное время, разведывательным службам нет надобности идти на риск возможного захвата и допроса их сотрудника, в результате чего окажутся под угрозой ее агенты и, возможно, будут раскрыты многие операции.

Похождения знаменитого Джеймса Бонда из сериала Яна Флеминга «На секретной службе Ее Величества» который я прочел с величайшим удовольствием, очень мало похожи на скромное и осторожное поведение советского шпиона в Соединенных Штатах полковника Рудольфа Абеля. Кадровый разведчик, в отличие от литературного героя, обычно не носит при себе оружия, замаскированных записывающих аппаратов, шифрованных сообщений, зашитых в подкладку брюк, и вообще чего-либо, что могло бы привести к его разоблачению в случае захвата. Он не должен соблазняться ухаживаниями шикарных дам, подсаживающихся к нему в баре или появляющихся из стенных шкафов в гостиницах. Если это случится, его, по всей вероятности, отзовут, поскольку один из основных принципов разведки заключается в том, чтобы никто, за исключением ограниченного числа работающих с ним лиц, не знал, что он разведчик.