Разумеется, все было на самом деле далеко не так просто. Тогда, в 1938 году, я не столько знал наверняка, сколько чувствовал, что когда-то знал всю правду по этому вопросу, тем самым я хочу сказать, что Маэстро давным-давно завел обычай вычеркивать из памяти своих бесов ненужные воспоминания, чтобы не нарушать раз навсегда заведенный порядок в подвластной ему части мира. Тем не менее должен отметить, что воспоминания, которые запрещено сохранять, служат нам — пусть и в заметно приглушенной форме — руководством к действию.

Я упоминаю это вполне заслуженное ограничение, потому что вопрос о наличии или отсутствии в жилах Алоиса еврейской крови всплыл совершенно внезапно.

Он пришел в ярость. Гнев на Иоганна Пёльцля вскоре сменился пожизненным, как представлялось самому Алоису, отвращением — впоследствии он радостно встретит известие о том, что старик наконец отдал богу душу, — а вот возмущение Алоисом-младшим вспыхнуло с новой силой.

Разговор с Кларой поднял у него в душе такую бурю, что ночью — впервые за все годы супружества — он поднялся с постели, в которой они спали бок о бок, оделся, принялся расхаживать по комнатам, попробовал было уснуть на кушетке, а когда это не получилось, попытался сделать то же самое на полу, и в итоге они оба, разумеется, не сомкнули глаз.

Клара понимала, что ей это еще припомнят. Не говори ни слова, внушала она себе. Больше никогда не затрагивай этой темы.

Хотя я не могу судить об этом с уверенностью бесов, одновременно являющихся докторами медицинских наук, рискну все же предположить, что рак, от которого Клара умерла в 1908 году, пустил этой ночью первые серьезные щупальца.

Слишком много всего обрушилось на нее сразу. Ей пришлось разувериться в мысли, с которой она носилась долгие годы. Считая, что ее дети, будучи вместе с тем и детьми Аяоиса, являются на четверть евреями, она полагала, что в силу этого у Адольфа, Эдмунда и Паулы больше шансов на то, чтобы не умереть еще детьми. Потому что, если она и питала какое бы то ни было предубеждение против евреев (а она не могла бы поручиться в том, что хотя бы раз в жизни видела настоящего стопроцентного еврея), из всех страшных историй об их прегрешениях, которых немало рассказали ей родня, подруги, даже приказчики в лавках, она вынесла одно: евреи умеют выживать даже в самых невыносимых условиях. Как их все не любят, а ведь ничего не могут с ними поделать! Кое-кому из них удается даже разбогатеть! Втайне (да и кому бы она осмелилась рассказать об этом?) Клара всегда радовалась тому, что у нее трое живых и здоровых детей и жизнью своей, не говоря уж о здоровье, они обязаны частично струящейся в их жилах еврейской крови.

Раннюю смерть Густава, Иды и Отто она относила на счет крови Пёльцлей. А вот Адольф взял да выжил, а вслед за ним — Эдмунд, а вслед за Эдмундом — Паула, о добром здравии которых она еженощно молилась перед отходом ко сну.

А теперь от ее всегдашней уверенности и следа не осталось. Если эти трое и выживут, то отнюдь не благодаря своему частично еврейскому происхождению. Этого преимущества у них больше нет.

Серьезная причина для того, чтобы не сомкнуть ночью глаз. Но сильнее всего она сердилась на собственную трусость. Как она могла — хотя бы чисто теоретически — согласиться на то, чтобы Алоису-младшему предложили вернуться домой? Лежа в постели и прислушиваясь к тому, как ворочается, пытаясь пристроиться на полу, муж, Клара и сама постепенно впала в ярость. И это само по себе стало для нее потрясением. Неужели она и впрямь на такое способна? Неужели всерьез обдумывает возможность убийства Алоиса-младшего, если тот надумает вернуться домой. Она же прекрасно понимает, что у нее это не получится. Ни за что. Но попытка погасить ярость подняла в ее груди такую бурю (чтобы не сказать: у нее в грудях), замешенную на отвращении к парню и на вдвойне отвратительном желании убить его, что, не исключено, именно этой ночью и начался рак груди, от которого ей много лет спустя будет суждено умереть воистину в адских муках. Поскольку однозначного ответа на этот вопрос у меня нет, предпочитаю вернуться к Алоису, пытающемуся уснуть на голом полу.

Беспредельная ярость, овладевшая им, объяснялась тем, что ранее он, выходит, тешил себя иллюзиями. Это омрачало празднично-карнавальный характер самой ярости, часто упускаемый как ее непременный атрибут из виду. А ведь бешенство, в конце концов, с точки зрения победительного осознания собственной правоты ничуть не хуже лицемерного восторга, испытываемого церковными прихожанами. Главная пружина возникающей в обоих этих случаях положительной эмоции — злость не на себя, а на кого-нибудь другого. Однако нынешней ночью Алоис осерчал на самого себя.

Если Алоис-младший оказался таким мерзавцем, то виноват в этом его отец, и только он. Ни на что не годный отец — разве это не самое жалкое существо на всем белом свете? Алоис-старший прожил жизнь, сначала выполняя чужие приказы, а потом отдавая собственные на таможне; он боготворил Франца-Иосифа, великого, милосердного и блистательного императора, живое воплощение неустанных трудов и железной дисциплины. Самоуважение Алоиса стало своего рода оммажем своему королю. Но ни одно из этих замечательных качеств передать сыну он не смог. Может быть, все дело в том, что его терзали угрызения совести из-за случившегося с матерью мальчика? Да, он обошелся с Фанни скверно, столь скверно, что впоследствии не смог проявить достаточную твердость в деле воспитания ее сына. Это ему самому, а вовсе не Алоису-младшему не хватило самодисциплины!

Все темные часы ночи ушли на то, чтобы ярость мало-помалу сошла на нет. И только когда начало светать — еле-еле, потому что наступающий день обещал выдаться пасмурным и дождливым, Алоису удалось кое-как собраться с мыслями, пригасив одну часть сознания и не без натуги высветив другую. И он принял решение, что с Ади не повторит ошибки, допущенной при воспитании старшего сына. Нет, впредь он будет вести себя с Адольфом совершенно иначе!

Теперь, желая подозвать к себе Ади, Алоис свистел. Это был резкий, пронзительный свист, от него звенело в ушах. Свистел он одинаково громко и когда мальчика нужно было окликнуть издалека, и когда тот вертелся поблизости. В пивной Алоис с некоторых пор взял себе за обыкновение повторять: «Воспитывая сына, не выпускай из рук плетку. Сужу по собственному опыту».

Не раз Алоис говорил Ади: «На твоего старшего брата я понапрасну потратил время и силы. Но на тебя, Адольф, я времени терять не намерен».

Мальчик жил в постоянном парализующем страхе. Я не знал, как это скажется впоследствии при достижении целей, к которым мы стремились. При том что мы совершенно определенно умеем использовать в собственных интересах унижение и самоумаление маниакально-депрессивных натур. Если нам нужно подбить клиента на действия, связанные с насилием, мы подвергаем его серии унизительных воздействий, в результате чего он начинает мучительно метаться между полюсами депрессии и мании. И чуть ли не сразу же срывается, чтобы не сказать взрывается.

Но я не понимал, зачем нам нужно прибегать к столь резким процедурам на такой ранней стадии. Маэстро, однако же, не побуждал меня усмирить Алоиса, а тот все глубже и глубже загонял сына в духовную трясину. Адольф страшился готового вспыхнуть в любое мгновение отцовского гнева, и из-за этого у мальчика постепенно развилась самая черная меланхолия.

Есть широко распространенные способы доведения человека до самоубийства. И я вполне мог допустить, что мысль Маэстро работает именно в эту сторону. Мальчик был достаточно хрупок и уязвим для того, чтобы с ним могло случиться непоправимое. А каким это было бы несчастьем — и в общем-то из-за пустяков!

Однако Маэстро любит озадачивать нас подобными ходами. Жизнями клиентов Он рискует без колебания. Были случаи, когда Маэстро, Выстраивая перспективное будущее молодому клиенту, подвергал его невыносимому родительскому гнету, а порой и инициировал этот гнет. Мне кажется, Он считает это своего рода эмоциональной закалкой в расчете на неизбежно грядущие кризисные ситуации.