Подобная леность могла обернуться серьезными убытками. Невозделанное поле — в каком бы идеальном порядке ты ни содержал дом, пристройки и двор — производит удручающее впечатление. Особенно на потенциального покупателя. Ночами Алоису снилось, что он занимается сельскохозяйственными работами, вновь и вновь поднимаясь по склону холма. Как будто сама земля насылала на него этот сон, упрекая в сознательном попустительстве.

Экономические расчеты (производимые им вновь и вновь на отдельных листочках, каждый раз — разными карандашами) показывали: как ни экономь, рано или поздно прожить на одну его пенсию, не имея иных источников дохода, станет невозможно.

А значит, настанет время, когда придется прикидывать, по карману ему или нет очередное посещение жалкой пивной в Фишльхаме! Вдобавок ко всем прочим оскорблениям его достоинства. Но тут уж ничего не попишешь. И еще одно: он тосковат по Линцу. Там, по меньшей мере, можно посидеть за кружкой в интеллигентной компании. Из всего этого непреложно вытекала необходимость продать ферму. Он понимал, что быстро такие дела не делаются. Тем более что чем ты ленивее, тем труднее тебе добиться желанного результата. Хуже того, вопреки себе он начал раскаиваться в том, как обошелся с Алоисом-младшим. Дал волю рукам! И не обязан ли он как отец простить непутевого сына? А что, если Алоис-младший тоже терзается угрызениями совести? Ему стала невыносима мысль о том, что его мальчик с полными слез глазами сидит один-одинешенек в какой-нибудь жалкой клетушке.

Он испытывал фантомные боли — как будто у него ампутировали, скажем, руку, а ее нервные окончания никуда не делись. Алоис вновь принялся подумывать о фирме «Гитлер и Сыновья. Медопродукты». И поскольку он теперь сам не верил в это, заведомо несбыточная мечта становилась от самой своей несбыточности еще прекрасней.

Он даже поделился этими соображениями с Кларой. И хотя она все лето держалась от мужа на солидной дистанции, будучи не в силах простить ему постыдное пьянство в тот роковой вечер, сейчас в ней возобладало чувство долга:

«Если ты хочешь, чтобы он вернулся, если ты по-настоящему этого хочешь, то я не встану поперек дороги» — вот что она сказала. Потому что была обязана сказать это, и только это. Она даже слегка сконфузилась, поймав себя на мысли, что, дай Бог, парня они просто-напросто не разыщут.

Но до столь мелодраматического развития событий дело не дошло. Через пару дней из Вены пришло письмо без обратного адреса, письмо подлое. Ты убил мою мать — эта фраза повторялась в письме несколько раз. А еще там говорилось, что сын прославится, и тогда отец заворочается у себя в гребу.

Читая письмо, Алоис не верил собственным глазам. Дальнейшие обвинения оказались еще более чудовищными. Ты был скверным фермером, и понятно почему. Ты, как я случайно узнал, наполовину еврей. Ничего удивительного в том, что ты не умеешь работать на земле. Письмо прямо-таки пестрело орфографическими ошибками, так что Алоис, стесняясь эдакой безграмотности, поневоле переписал его, прежде чем показать жене. За этим занятием рука у него изрядно дрожала, но испещренный кляксами и нелепыми ошибками оригинал был просто неудобочитаем. При том что язык-то у парня подвешен отлично!

Тем не менее эти страшные слова следовало предъявить Кларе. Хотя бы потому, что безумной мыслью о еврействе Алоис-младший мог проникнуться, только внимая речам старого Иоганна Пёльцля. Какие все-таки эти мужики лицемеры!

Клара, однако же, не желая распространяться о нравах семейства Пёльцль, перевела разговор на другую тему.

— Я не придавала этому никакого значения. Думала только, что как раз по этой причине ты не ходишь в церковь.

Алоис невероятно оскорбился.

— Ты не придаешь значения собственной вздорной вере в то, что твой муж — наполовину еврей?

— Ну конечно. Алоис, ты же сам всегда говорил, что ненависть к евреям — признак бескультурья. И я это запомнила. Ненавидеть евреев неприлично. Это свидетельствует о твоем собственном невежестве.

— Но это еще не делает меня самого евреем!

Внезапно у него разболелась голова, причем чудовищно. Нахлынули начисто позабытые воспоминания о том, как в шесть лет он впервые пошел в школу. Да, конечно же. И в Штронесе, и в Шпитале об этом поговаривали.

— И ты, полагая, будто я наполовину еврей, никогда не принимала этого близко к сердцу?

— Нет, не принимала. Я всегда тревожилась только из-за детей. Мне хотелось, чтобы каждый из них оказался живым и здоровым. — На глазах у нее выступили слезы; она успела полюбить всех, кого схоронила. — Поэтому я только радовалась тому, что в тебе есть еврейская кровь. Я думала, приток свежей крови не помешает ни Адольфу, ни Эдмунду, ни Пауле.

— Но во мне нет ни капли еврейской крови, — отрезал он. — Давай договоримся об этом раз и навсегда. Старый Иоганн Непомук однажды сказал мне, кто я на самом деле такой. Я его родной сын. И соответственно твой родной дядя.

— Он сказал тебе это? Он именно так и сказал?

Клара знала своего дедушку Иоганна Непомука достаточно хорошо, чтобы сообразить: сказать такое он был бы просто-напросто не способен. Во всяком случае, напрямую.

— Он мне намекнул. Он сказал, что ему доподлинно известно, кто мой отец. И добавил: «Поверь мне, этот человек не еврей». А больше ему говорить ничего и не требовалось. Все ясно и так. Доподлинно знать такое он мог лишь в одном-единственном случае. Так что я его понял. И в следующий раз, когда меня обозвали жидом, я ударил обидчика и сломал ему нос. Так он на всю жизнь и остался образиной с носом, свернутым на сторону. — Воспоминание развеселило Алоиса, и он рассмеялся. Сначала непроизвольно, а потом и сознательно — давая жене понять, что он ничуть не задет. — А ты, значит, все эти годы считала меня евреем?

Клара кивнула. Она и сама не знала, обрадовала ее выплывшая наружу правда или огорчила. Ее всегда приятно горячила мысль о том, что она замужем за человеком еврейской крови. Евреи вытворяют в постели такое!… Ей об этом рассказывали. А может быть, речь шла именно о тех вещах, которыми занимались и занимаются они с Алоисом? И вообще, евреи умные. Это ей тоже рассказывали. Так что сейчас она и впрямь пребывала в смешанных чувствах.

Алоис же, узнав о болтливости Иоганна Пёльцля, проникся к нему такой ненавистью, что, дай ему волю, сварил бы старика заживо.

Читатель, возможно, помнит, что, впервые выступив в роли повествователя в данном романе, я отрекомендовался офицером СС. Я и впрямь одно время был таковым. Во второй половине 1930-х годов я инсталлировал себя в телесную оболочку некоего офицера СС по имени Дитер. Я жил и действовал вместе с ним — и в нем, — но ценой умаления собственной сущности. Должен сказать, что на такое мы решаемся лишь в редчайших случаях — и только когда игра идет на самые высокие ставки. Потому что цена, которую приходится платить, весьма серьезна. Приходится стимулировать сразу два сознания — клиента и собственной телесной оболочки. В результате бесовское могущество уменьшается. Перестаешь быть бесом, не превращаешься в человека, становишься человеческим симулякром.

И вот в образе Дитера я и провел в 1938 году в Граце изыскания на тему о подлинном отце Алоиса Гитлера. И установлением того факта, что таковым является Иоганн Непомук, я был обязан информации, полученной прямиком от Маэстро, так что в качестве офицера СС, разумеется, не имел возможности указать Гиммлеру ее источник. В особом отделе IV-2a, как и в любой другой разведывательной организации, существовал обычай верить друг дружке на слово, так что доказательств от меня не потребовали бы, однако я был обязан доложить Гиммлеру, как именно мне удалось их найти, а значит, сфабриковать историю, в которую он мог бы поверить. К тому же, хотя мне самому уже было известно, что Гитлер не еврей, убедить в этом и Гиммлера, не раскрывая источника, не представлялось возможным. Следовательно, историю (и источник) предстояло сфабриковать, прибегнув к тому, в чем Хайни превосходно разбирался и сам, то есть к свидетельским показаниям.