Даже Адольф вынужден был признать, что в словах Алоиса о прочных тылах заключалась определенная доля правды. Иначе ему пришлось бы искать работу, чего он, разумеется, хотел в последнюю очередь.

Со временем выявились и кое-какие дополнительные преимущества. Во второй половине третьего года в реальном училище Адольф обнаружил, что значительное число соучеников относится к нему без былой враждебности. Следовало ли благодарить за это вновь обретенный статус сироты? Но и сам он теперь, перестав страшиться отцовского гнева, учился куда успешнее и довольно скоро начал перечить учителям, в особенности некоему горемычному преподавателю Закона Божьего, пожилому дядьке, проводившему у них в классе по нескольку уроков в неделю.

Адольф решил, что сей преподаватель попал в училище по протекции, как чей-нибудь бедный родственник. Герр Швамм, иначе говоря, господин Губка, сырой, как его фамилия, и скучный, с одной стороны, и Закон Божий, уроки которого он вел, — с другой.

Однажды на перемене Адольф услышал, как кто-то из одноклассников цитирует св. Одона, епископа Клунийского. «У меня есть брат, он изучает латынь, — рассказал этот мальчик, — и он уже преподал мне первый урок: Inter faeces et urinam nascimur». Как только это изречение перевели, Адольф испытал ужас, мгновенно переросший в восторг. Какой выразительный язык! По-настоящему могучий! Адольф разволновался настолько, что после уроков решил отправиться в линцский анатомический музей. Чтобы попасть туда, ему пришлось прибавить себе пару годиков. Но вот он оказался внутри и собственными глазами увидел восковые модели пениса и вагины, а также несколько полностью обнаженных мужских и женских фигур, тоже из воска. Латинское изречение стучало у него в висках. Мы рождаемся между мочой и калом! Нечто в этом роде он и подозревал. Секс — штука грязная.

С другой стороны, само посещение музея придало ему популярности в школе; одноклассники принялись выпытывать у него мельчайшие детали. В результате Адольф расхрабрился настолько, что решил поддразнить учителя, процитировав и ему изречение епископа Клунийского. Господин Губка сделал вид, будто ничего не понял, но кое-кто из соучеников уже покатился со смеху.

— Когда говоришь по латыни, нельзя мямлить, — заявил господин Губка. — Слова нужно произносить сильно, властно и отчетливо.

— Тогда мне придется повторить то же самое по-немецки. — Адольф нахмурился, сглотнул слюну и наконец отчеканил: — Zwischen Kot und Urin sind wir geboren.

Господин Губка поневоле отер глаза, потому что на них набежали слезы.

— Никогда еще мне не доводилось слышать такой пакости, — выдавил он из себя и опрометью выбежал из класса.

Для Адольфа наступили тридцать секунд славы. Даже те, кто весь год полностью игнорировал его, теперь принялись дружески шлепать смельчака по спине. «Ты отчаянный парень!» — доносилось до него со всех сторон.

Впервые в жизни Адольф удостоился всеобщей овации. Причем, аплодируя ему, мальчики один за другим поднимались из-за парт. Но тут же в класс вошли два педеля, чтобы препроводить хулигана к директору училища, господину доктору Трибу.

«Не будь сейчас самый конец учебного года и не работай мы все так усердно над тем, чтобы как-то подтянуть твою жалкую успеваемость, я немедленно отчислил бы тебя, — сказал доктор Триб. — В создавшейся же ситуации я предпочитаю рассматривать твою беспримерную выходку как лишнее доказательство того, что ты еще не оправился от утраты горячо любимого отца. Так что я разрешаю тебе остаться в училище еще на полгода, разумеется, если ничего подобного больше не произойдет. И, конечно же, ты должен извиниться перед господином Губкой».

Извинение состоялось при более чем курьезных обстоятельствах. Господин Губка преподал Адольфу воистину незабываемый урок. Даже о самом слабом человеке ничего нельзя знать заранее, пока он не продемонстрирует свою сильную сторону.

Господин Губка облачился по такому случаю в свой лучший костюм и наверняка отрепетировал речь заранее. Говорил он, не глядя Адольфу в глаза, но куда более строго, нежели такое удавалось этому мямле в классной аудитории.

— Мы не будем касаться причины, по которой ты оказался здесь. Однако я настаиваю на том, чтобы ты прочитал вслух следующую молитву.

И он передал Адольфу лист хорошей бумаги в линейку, на котором сплошь заглавными буквами было написано:

— Известно ли тебе, к кому обращена эта молитва? — спросил господин Губка.

— Может быть, к архангелу Михаилу? — неуверенно предположил Адольф.

Ну разумеется! Он же прекрасно знает эту молитву. В монастыре в Ламбахе ему приходилось каждое утро читать ее после мессы. Хуже того, он прекрасно помнил и как твердил ее, сидя на табуретке и набросив себе на плечи платье Анжелы.

— Да, — сказал он уже без колебаний, — эта молитва, мой господин, обращена к святому архангелу Михаилу. — И тут же у него, как тогда, в платье Анжелы, встал, правда, не так сильно.

Господин Губка был лютеранином, а не католиком и потому не знал, что величественно-грозные слова молитвы отлично знакомы мальчику и, значит, не производят на него ожидаемого учителем впечатления. Адольф прочитал молитву без малейшего трепета. Более того, он форсировал голос, он утрировал, можно сказать, кривлялся.

Короткая речь, заготовленная господином Губкой по поводу потопа, огня, меча и напрасной смерти, явно пропала втуне. Хуже того, учитель вновь почувствовал себя бессильным перед этим угрюмым реалистом, судя по всему уже задумавшим очередную выходку. Идея с молитвой была хороша, но, как все благие намерения, лишь мостила дорогу в ад.

Учитель пробормотал несколько слов о том, что ему было приятно «узнать тебя и с хорошей стороны, юный Гитлер», и прервал свой монолог на полуслове.

— Нижайше прошу прощения за мое вчерашнее поведение, господин Губка, — ответил на незаконченную речь Адольф, никоим образом не показывая, что унижен. Да он и не был унижен.

Господин Губка в очередной раз почувствовал, что вот-вот расплачется. Во избежание этого конфуза он жестом отпустил мальчика.

Выйдя из кабинета, Адольф впал в безмолвную ярость. Этих лицемеров следовало бы ткнуть мордой в восковую вагину из анатомического музея!

Вместе с тем он уже готовил речь, с которой предполагал обратиться к одноклассникам, когда они окружат его на ближайшей перемене. «Что ж, — скажет он им, — бедного старого Губку я определенно сделал».

После уроков он затеял игру в снежки с новыми друзьями, благо на дворе стоял март, и провозились они в снегу до самых сумерек. Играя, Адольф придумал и принялся выкрикивать своего рода заклинание (в наши дни его назвали бы речевкой): «Бодрость, пламя, кровь, железо!» — и ближе к концу игры с невероятным удовольствием обнаружил, что трое соучеников из его «команды» освоили речевку и повторяют ее в ходе ледового побоища. Адольф и сам не знал, откуда взялась эта фраза, наверняка не из книги. «Бодрость, пламя, кровь, железо!» (Уже и не помню, не была ли то моя подсказка? Так часто приходится делиться с клиентами собственными находками.)

Остановимся на том, что, вернувшись домой, Адольф снял с полки томик Трайчке и выучил наизусть нижеследующий пассаж: