Поднатужившись, я поднял на стол тяжелое кресло. Вблизи покойник выглядел еще менее привлекательно, не говоря уже об отвратительном запахе испражнений. На бороде и усах запеклась вытекшая из носа кровь. Пришлось приподнять его, чтобы перерезать веревку, и в лицо мне пахнуло таким перегаром, что меня чуть не стошнило. При этом кресло подо мной скользнуло по гладкой столешнице, точно камень по льду, и я шлепнулся на пол в обнимку с мертвым телом. На беду, я очутился сверху, от моего веса из Джеймса вышла с противным бульканьем еще порция кала; к тому же петля вокруг шеи ослабла и изо рта покойника вырвалось зловонное дыхание. Я вскочил на ноги и выбежал на кухню, где меня вывернуло наизнанку.

Поразмыслив, я решил, что лучше всего позвонить доктору Ларкину. Он почти сразу взял трубку, хотя еще только-только рассвело.

— Си, докторио Ларкин. Куэн хабла?

— Это я, Джерри.

— Что там натворил Джеймс?

— Вчера вечером у него были жуткие галлюцинации, и утром я обнаружил его повешенным.

— В том смысле, что он повесился сам? — настороженно спросил Ларкин.

— Э... да, полагаю, что сам. Я снял его. Он мертв. Узел помещался под правым ухом, так что он скорее задохнулся, чем сломал позвонки.

— Узел не на месте?.. А еще называл себя опытным палачом.

— Так ведь он был совсем пьян, к тому же левша,— объяснил я, сам продолжая себя спрашивать, кто мог сделать так, что Ментона постигла самая мучительная смерть.

— Послушай,— сказал Ларкин,— живо убирайся оттуда. Собери вещи и возвращайся на «Долорес». Я слышал, пароход отчаливает через час. Не дожидайся, чтобы тебя арестовали.

— Арестовали — за что, помилуй Бог?

— В Парагвае для ареста гринго всегда найдется повод. Тебе хочется до конца года торчать в тюрьме, пока кучка местных законников будет разбираться с тобой?

— Нет,— твердо ответил я.

— Ну так делай, как я сказал,— собери вещи и дуй на пароход. Я сейчас приду и доложу в полицию, что сам вынул его из петли. Олл райт?

— Олл райт,— отозвался я.

— Да, послушай, Даррелл, случаем там не осталось виски?

— Две бутылки чудом уцелели.

— Оставь их на столе на веранде, если можно.

— Твой гонорар? — поинтересовался я.

— Нет, это для начальника полиции. Прощай.— Он бросил трубку.

Я живо собрал свой нехитрый скарб, сбежал по лестнице и с удивлением увидел ожидающего внизу улыбающегося индейца.

— Капитане... пароход... гудбай,— сказал он.

Я вручил ему вещи и жестом показал, чтобы он шел вперед. Хотелось проверить еще одну вещь, которую я успел заметить мельком. Войдя снова в большую комнату, где лежало на полу опухшее, обезображенное тело бедняги Джеймса Ментона, я поглядел на стол и с легким содроганием увидел, что не ошибался. Все двенадцать кресел были повернуты так, будто сидевшие в них люди хотели лучше видеть. Видеть что? Казнь?..

О платьях мисс Бут-Уичерли и о смятении, которое они вызвали в умах самых разных представителей рода человеческого, от селян Сан-Себастьяна до членов ордена сестер-благотворительниц и крупье в казино Монте-Карло, мне стало известно только потому, что я был знаком с мисс Бут-Уичерли.

Когда я каждый год отправляюсь на юг Франции, чтобы в моем маленьком доме там предаться творчеству, непременно делаю крюк и останавливаюсь на несколько дней в Монте-Карло у моих друзей Жана и Мелани Шульц. Жан — ушедший на покой швейцарский банкир, человек состоятельный, обладатель бандитских усов и жуликоватых голубых глаз; Мелани — прелестная молодая американка, одна из тех стройных особ, чьи длинные темные волосы и чеканный профиль заставляют молодых мужчин таращиться с открытым ртом. Я очень привязался к ним и только поэтому с крайней неохотой согласился, когда они однажды вечером предложили мне составить им компанию в казино.

Я не игрок. Очень рано узнал, что для успеха в игре человек должен обладать особой кармой. Если я поставлю на лошадь или на собаку, они тотчас заболевают: первая — ящуром, вторая — бешенством. Поставлю в рулетке на черное — будет выходить с некой маоистской злокозненностью только красное. На горьком опыте убедился — стоит мне побиться с кем-то об заклад, что небо синее, как оно немедленно покроется черными грозовыми тучами. Придя к выводу, что природой я не создан для игры, вел себя соответственно. Мои друзья были свободны от подобных тормозов, а потому радостно принялись пускать кровь своим банковским счетам.

Предоставленный самому себе, я ходил по залу, наблюдая игроков, замечательное собрание индивидов — от маленькой горбуньи, похожей на цыганку, до стройной блондинки, словно сошедшей со страниц журнала «Вог», от негра во фраке с непроницаемым лицом статуи до чудовищного толстяка, по красному лицу и прерывистому дыханию которого было видно, что он, скорее всего, тут и умрет за игровым столом. Но даже в такой необычной коллекции мне сразу бросилась в глаза мисс Бут-Уичерли.

Ее лицо покрывала сетка морщин, напоминающая рельефную карту дельты какой-нибудь из великих рек; кожа на шее свисала складками наподобие штор. Нос у этой маленькой хрупкой женщины был внушительный, изогнутый, как орлиный клюв, мутноватые глаза — водянисто-голубые, точно бледный барвинок, и в левый глаз был вставлен монокль на длинной выцветшей ленточке. Меня поразило одеяние мисс Бут-Уичерли, явно придуманное в самом начале двадцатых годов. На ней было платье из малинового бархата, с фигурными золотыми пуговицами и длинными рукавами. На голове большая шляпа из того же материала, украшенная желтыми страусовыми перьями и мехом некоего животного, неизвестного науке. Тем же мехом были отделаны ворот, рукава и подол платья. На черепашьей шее висели несколько ниток разноцветных бус, а к той части платья, что предположительно скрывала бюст, была приколота большая роза из желтого сатина. Изумительные руки, будто вырезанные из хрупких сухих веток какого-то экзотического дерева, изящно манипулировали фишками. Веки были слегка тронуты тенями, скулы — румянами, губы намазаны помадой — но все в меру, не придавая даме сходства с престарелым клоуном. Обращенная к крупье улыбка обнажала ослепительно белую вставную челюсть.

Я прикинул, что ей за семьдесят, и был удивлен, узнав впоследствии, что мисс Бут-Уичерли исполнилось восемьдесят два года. Судя по ужасному французскому выговору, она была англичанка.

На столе перед ней лежал маленький блокнот, в котором она тщательно записывала выходившие номера, очевидно играя по внушающей благоговейный ужас «системе». У большинства людей, одержимых страстью к игре (речь идет о болезни, подобной алкоголизму), разработана система, за которую они слепо цепляются. Тот факт, что система не срабатывает, роли не играет, она заменяет им талисман, и проку от нее примерно столько же. Они проиграют девятнадцать ставок из двадцати, но, выиграв двадцатую, сочтут свою систему безошибочной. Одержимого игрока можно сразу распознать. Фанатическим взглядом следит он, как шарик, издавая звук, подобный смертоносной пулеметной очереди, бежит по кругу, и лицо его хищно напрягается, когда тот замедляет свой бег и ложится в нумерованное гнездо. Из груди игрока вырывается продолжительный выдох, словно он только что исполнил прекрасную музыкальную пьесу, и если ему повезло, он торжествующе улыбается, обводя сверкающим взором остальных игроков и бесстрастного крупье. Проиграв, спешит записать номер, чтобы совершенствовать свою систему, беззвучно шевеля губами.

Мисс Бут-Уичерли была настоящим одержимым игроком. Она писала в блокноте колонки цифр, расставляла рядами фишки, точно гвардейцев для атаки, и все время постукивала по ним наманикюренными ногтями. Ставки делала с видом человека, точно знающего, что непременно выиграет, после чего ввинчивала монокль покрепче, следя за фатальным бегом шарика и словно гипнотизируя вращающийся круг. Однако сегодня явно был не ее день, и на моих глазах ряды ее маленьких гвардейцев редели под огнем невезения, пока не пал и последний. Глядя на мисс Бут-Уичерли, я спрашивал себя — это свет виноват или мне чудится, что она становится бледнее с потерей каждой фишки; румяна на скулах выступали так, будто у нее началась лихорадка.