На платформах виднелись силуэты каких-то странных машин, затянутых в брезент, и рядом с ними сразу по два часовых в белых овчинных тулупах.
Алеша нередко бывал на станции и знал, что на платформах всегда бывает по одному часовому. Кроме того, орудия, пусть и зачехленные, всегда можно было узнать по очертаниям.
Сегодня же везли что-то совсем другое, ни на что не похожее, и эти два часовых на каждой платформе, и эти автоматы вместо винтовок у часовых…
"Наверное, «катюши», — подумал он, вглядываясь пристальней.
Алеша слышал про новое оружие, которое сметало все на своем пути. "Неужели "катюши"?" — подумал он снова и представил, как поливают они фашистов огнем, эти удивительные орудия, как бегут немцы, как горят их танки и штопором закручиваются стволы их пушек.
"Эх, если бы на фронт! Да еще бы с "катюшами"!"
А платформы все двигались и двигались, гулко стучали колеса на стыках, и черные зачехленные громады плыли одна за другой, и этот мерный стук, и это плавное движение платформ, и часовые с автоматами принесли какую-то легкость и уверенность, что все будет хорошо.
Алеша вздохнул и только теперь почувствовал, как замерзли у него ноги и весь он.
Алеша свесился с перил, еще раз вглядываясь в бегущие мимо платформы, и вдруг кто-то дернул его назад.
Испугавшись от неожиданности, он обернулся и увидел Гошку.
Шапка у Гошки съехала на затылок, из-за ворота валил пар — наверное, Гошка бежал.
— Ты чо? — спросил он Алешу. — С ума сошел? Кидаться вздумал?
И тихонько стукнул Алешу в грудь.
Алеша помолчал мгновение, потом, поняв, засмеялся.
— А мы с ног сбились, — сказал Гошка. — И я, и мама, и твоя мама. А капитан ушел.
— Ты знаешь, — неожиданно сказал Алеша, — я буду военным.
— Ты и так военный, — кивнул Гошка и стряхнул с Алеши снежные погоны.
Алеша вспомнил своих бумажных солдатиков. Бумажные барабаны, бумажные шпаги, бумажные ружья. Как и эти снежные погоны — ненастоящие, невзаправду.
Вот те, что проехали сейчас на длинном своем поезде, настоящие солдаты. В валенках, в тулупах, возле своих «катюш»…
Наследство
1
Дома было пусто. Ветер врывался в открытую форточку и метался по комнате, выстуживая ее. На столе стояли бутылка из-под шампанского, грязные тарелки, утыканные окурками, блюдо с капустными пельменями, почти не тронутыми.
Мама сидела на кухне, одетая в пальто, и глядела перед собой прозрачными глазами. Так она сидела, вся сжавшись и не шелохнувшись, пока Алеша раздевался, будто ждала она его слов, его суда, будто ждала, что что-то случится сейчас.
Алеша стоял посреди комнаты, думая, как сказать маме все, какие найти слова, чтобы она поняла, все поняла. И вдруг усталость, как какой-то огромный груз, навалилась на него. "Что говорить? — подумал он. — Ну что тут скажешь, ведь она и сама все знает".
Он разделся, лег в кровать и закрыл глаза. Бумажные солдатики, золотые шары, бутылка из-под шампанского, поезд с «катюшами», танцующая мама — все, что было перед ним в этот вечер, закружилось, сначала медленно, потом все быстрей, и Алеша уснул.
Он очнулся среди ночи, неожиданно и беспричинно. Было тихо, за окном, в свете фонаря все падал и падал крупными хлопьями снег.
С кухни, из-за приоткрытой двери слышались голоса. Алеша прислушался. Говорила Вера Ивановна.
— Для сына, — повторяла она настойчиво, — для сына! Это разве не важно?
— Ах, Вера, Вера, — вздохнула мама, — если бы все так просто было…
— А ты не усложняй, — сказала Вера Ивановна.
— Да вот попробовала. Видишь, что получилось, — усмехнулась мама. — Я ведь и сама все знаю, Вера… Знаю, что Алеша — все, что мне осталось… А как подумаю — дальше что, хочется за соломинку ухватиться…
Мама помолчала, помолчала и Вера Ивановна.
— Ты вот врач, — продолжала мама, — у тебя работа, а я кто? Официантка. Вот война кончится. Алеша вырастет, женится, уедет, а я? Одна?.. Супы разносить? Разве это жизнь…
— Ты еще молодая, — сказала грустно Вера Ивановна, — красивая, подожди, Алеша вырастет, поймет. А сейчас — поставь-ка себя на его место. Отец у него вот где!
Мама заплакала, соседка принялась ее утешать, и Алеше стало жаль маму. Но новогодняя ночь — и капитан, и веселая мама — вновь пронеслась перед ним, и он закрылся с головой одеялом, чтобы ничего не слышать и ничего не знать, кроме того, что он решил сегодня: отец всегда будет с ним, и нет ничего, что могло бы простить измену ему.
На другой день, когда Алеша с Гошкой собирались побегать после школы на улице, пришла Вера Ивановна. Узнав, что мамы нет, она очень удивилась, будто в первый раз слышала, что мама днем на работе, вытерла о половик сухие туфли и вошла в комнату.
Гошка подозрительно закрутился, замельтешил и вдруг сказал:
— Дак я за хлебом!
А Вера Ивановна стала рассказывать ему, как трудно работать в госпитале, и как много каждый день там умирает тяжелораненых бойцов, и как все-таки хорошо, что мама не пошла работать в госпиталь, и какая она молодец, что устроилась в столовую, потому что живется сейчас трудно, а это, как ни говори, помогает.
Вера Ивановна говорила как-то несвязно, вздрагивала, когда на лестнице слышались чьи-нибудь шаги, внимательно разглядывала Алешу и вообще вела себя очень странно.
Алеша молчал. Вера Ивановна взъерошила короткую свою прическу, что-то промычала и заходила по комнате. Короткие волосы очень не шли ей; казалось, она только что вышла из тифозной больницы. Когда Вера Ивановна ходила по комнате, короткие волосы ее топорщились, открывая худую белую шею. Вся она такая длинная, такая нескладная, а сейчас еще почему-то смешно хлопала все время глазами, будто ей в глаза что-то попало.
— Так! — Вера Ивановна решительно прошлась по комнате. — Так! Так! повторила она, но опять ничего не сказала, а все ходила, топталась, будто хотела разбежаться и взлететь.
Потом она резко остановилась и сказала:
— Алеша! Я хочу с тобой поговорить!
— Пожалуйста, Вера Ивановна, — ответил Алеша.
— Как с мужчиной! — воскликнула Вера Ивановна и подняла кверху палец.
Алеша пожал плечами.
— Так вот, Алеша, — начала Вера Ивановна, продолжая ходить по комнате. — Твой папа погиб. Это ужасно! Это горько! И это непоправимо! Она остановилась перед Алешей. — Да, это так! — воскликнула она. — И ничего тут не сделаешь.
Алеша повернулся к отцовской фотографии, и слова эти — "Ничего тут не сделаешь" — прозвучали как откровение, как сказанное и понятое только сейчас, как железная точка, которую вот взяла и поставила на папиной жизни эта длинноногая Вера Ивановна. Алеша отвернулся, и Вера Ивановна взяла его за плечи и сказала совсем другим голосом:
— Прости, Алеша. Прости…
Она прижала Алешу к себе осторожно, как мама.
— Но понимаешь, жизнь не остановилась. И ты живешь и учишься. И твоя мама живет. Ничего не поделаешь, так все устроено — одни умирают, другие остаются.
— Ну и что? — буркнул Алеша.
Вера Ивановна кашлянула. Что-то запершило у нее в горле, и она сходила на кухню попить.
— Алешенька, — сказала она, вернувшись. — Твоя мама еще молодая, и ей нужно строить свою и твою жизнь дальше. И ей трудно.
— Ну и что? — спросил Алеша, начиная злиться. — А вам не трудно? А вы — старая?
— Алеша! — улыбаясь, ответила Вера Ивановна. — Ты уже большой и скоро окончишь школу, каких-нибудь года три, и уедешь учиться дальше, а мама? Она должна остаться одна?
— Ну и что? — крикнул Алеша. — Ну и что вы от меня хотите?
Вера Ивановна побледнела, губы у нее затряслись.
— Ничего, ничего! Только чтобы ты все понял — больше ничего.
— Я все понимаю, — сказал Алеша с тоской. — Я все понимаю. Но только вы меня не уговаривайте.
Вера Ивановна зашмыгала носом, часто-часто заморгала, подошла к Алеше и вдруг наклонилась к нему и поцеловала куда-то в затылок.
