Олеговы письма были строгие, как оно и полагалось солдату. Он описывал свою службу, ребят, которые с ним дружат, и, конечно, парашютные ученья.

Однажды, получив письмо от Олега, Тоська даже всплакнула. Оказывается, у них были учения, прыгали с большого реактивного самолета. И вот у Сережи — Олег и раньше про него писал, у них рядом койки — парашют раскрылся, но плохо, запутался в стропах. Сережа стал падать на землю. Олег сразу за ним прыгал. Сам, пишет, не знает, как все случилось. Он выхватил нож — каждому парашютисту полагается острый нож, мало ли, стропу надо обрезать или еще что, — и кинулся вниз, не открывая парашюта. Когда пролетел рядом с Сережей — тот падал все-таки медленней, — успел его схватить, Сережа за Олега тоже, как за соломинку, схватился. Олег обрезал его парашют, а потом открыл свой. Так и приземлились оба, обнявшись.

Тоська прочла это письмо затаив дыхание, все ясно себе представив как, отчаявшись уже, Сережа думал, что ему конец, крышка, и как Олег летел за ним без парашюта, раскинув ноги и руки, разрезая небо ножом. Слезы набежали сами собой, она тут же написала Олегу взволнованное письмо, очень трогательное, потому что представила себе на минуту, что было бы, если б Олег разбился… Она даже глаза от страха зажмурила.

Вечером Тоська смотрела старые газеты и вдруг в одной увидела заметку про то же, о чем писал Олег! Все было точно так, только по газете это случилось в Калинине и ребята были вовсе не солдаты, а спортсмены, рабочие. И фамилии у них были совсем другие. Остальное совпадало. Тоська остолбенела. Неужели там, в газете, все перепутали? Ну, нет, не может быть! Потом подумала, что ведь страна-то большая, может и такое быть почти в одно время случиться одинаковое в разных концах земли. Никогда еще Тоська не была так взволнована. Выяснилось, что она совсем не знает Олега, а он вон какой! А она, Тоська? Обыкновенная, серая внутри, жизнь у нее простая и неинтересная, и ему, человеку, совершившему такой, можно сказать, подвиг, с ней будет неинтересно и говорить.

Эта мысль, казалось, едва проклюнулась в Тоськиной голове, но сразу пустила цепкие корешки. Настал день, когда она заговорила об этом с Яшкой…

Думала ли когда-нибудь Тоська, что она так подружится с Яшкой? С Яшкой-грачом, вихлявым и хвастливым парнем. Совсем он не таким оказался, как ей раньше казалось. Бывает так, лежит ветка, сверху вроде гнилушка, хлопнешь ее о колено, а слом здоровый, молодой, втыкай в землю — и к весне ветка зазеленеет, пойдет в рост. Так и у Яшки. Как увидел он эту Олю, так все хорошее в нем словно наружу пролилось, прояснился весь.

Яшка только и говорил, только и рассказывал об Оле, и чем дальше, тем Тоська больше понимала, что эта Оля для него не просто красивая краля, которую он забыть не может, а как та таинственная незнакомка.

Тоську когда опрашивают, какая у нее любимая картина, она всегда говорит — "Портрет незнакомки" Крамского. Как увидела Тоська первый раз эту картину в «Огоньке», сразу вырвала, чтобы повесить над кроватью. Конечно, в музее эта картина еще лучше, но она в Москве, в Третьяковке, а в Москве Тоська никогда не бывала. Но, встречая «Незнакомку» в журналах, Тоська всегда вырезала ее и не жалела об этом, потому что каждая репродукция непременно открывала ей что-нибудь новое в любимой картине.

Вот так же, наверное, Оля для Яшки, как эта незнакомка для художника Крамского, думала Тоська. Только Крамской так и не увидел больше свою незнакомку, а Яшка ее видит каждый вечер.

Яшка, конечно, не художник, ну и что ж. Разве обязательно быть художником?

Теперь каждый день после работы, переодевшись только, Яшка мчится к Олиному заводу и стоит на противоположной стороне. Когда Оля работает в первую смену, ему легче, потому что он успевает прибежать со стройки домой, переодеться, а потом прийти к заводу, смешаться с толпой и быть совсем рядом с Олей. Если же она во вторую смену, Яшке хуже. Народу мало, и Яшка боится, что Оля, увидев мрачную фигуру, идущую за ней, испугается. Но Яшка научился провожать Олю так, что она даже и не подозревает об этом.

Странно все-таки любовь действует на людей… Теперь, когда Яшка говорит об Оле, он уже не вешает голову и смоляной чуб не падает ему на глаза. А на днях он сказал Тоське, что на будущий год непременно поступит в институт, а пока станет готовиться к экзаменам. Нет, пусть Тоська не думает, работа ему по-прежнему нравится, но теперь ему одного крана мало, хоть с него и далеко видно…

Боже мой, разве могла Тоська услышать от Яшки такие слова прежде? Да никогда. Словно Яшка теперь не Яшка, а совсем другой человек. И с ней творилось такое же.

Ну, пусть не совсем такое же, немножко медленнее и недоверчивее все это было у Тоськи. Ей все казалось, что Олег просто так пишет, да ведь так оно и было — письма приходили хорошие, товарищеские, дружеские, наконец, и ничего больше. И все-таки Тоська была готова признаться, что Олег — хоть и виделись они только несколько часов, и не писал он ей никаких нежных слов, — стал для нее не просто знакомым солдатом. Она, мало знавшая о нем, нарисовала себе образ доброго, сильного и хорошего человека, пусть некрасивого, как она, но, может, именно поэтому и близкого ей…

В последнее время, особенно после письма, где Олег писал о том, как спас Сережу, ее будоражило неясное волнение. Она чувствовала, что должна что-то сделать, как-то переменить свою скучную жизнь.

Но что сделать и как переменить жизнь — она не знала и втайне завидовала Яшке, который каждый день провожал свою прекрасную «незнакомку» и которому мало теперь оказалось его огромного подъемного крана.

Яшка вдруг увлекся фотографией. Щелкал Тоську, улицу, "Поля Робсона", который уже расцвел. А ночами сидел у красного фонаря и печатал карточки. Потом принес блестящую трубу, с полметра, наверное, длиной и привинтил к ней фотоаппарат.

— Видала? — сказал он Тоське. — Телеобъектив. За километр снимать можно.

Тоська поудивлялась Яшкиному увлечению, но не придавала ему значения до тех пор, пока Яшка не показал ей пачку фотографий. На всех была одна и та же симпатичная очень девушка. Это и есть, оказывается, Оля. И Яшкино увлечение фотографией было ради этого — чтобы снять Олю.

Яшка с той трубой, с телеобъективом, спрятался на крыше напротив Олиного дома и лежал там целый вечер на холодном железе, и когда появлялась Оля, он ее фотографировал.

Тоська посмотрела снимки, разглядела внимательно Яшкину Олю, которую он сфотографировал и так, и этак, — прямо в лицо, и со спины, и сбоку, а на другой день неожиданно для себя пошла в аэроклуб.

Ее назначили на медицинскую комиссию, дня три она ходила по врачам, те крутили ее, вертели — Тоськина фигура, видно, не очень-то нравилась им, но сердце ее стучало исправно, была она крепкая и здоровая, и после долгих мытарств с составлением автобиографии и фотокарточками Тоську зачислили в парашютную секцию.

Олегу, конечно, она ничего не написала, решила, что напишет, когда прыгнет хотя бы раз, но до этого было еще далеко, сначала предстояло пройти теорию, изучить парашют, попрыгать с вышки…

Нюра, когда узнала, только всплеснула руками, Нина Ивановна осуждающе покачала головой, мать — запричитала и заплакала. Один Яшка не удивился, будто догадывался, что так все и должно было быть. Он кивнул головой, сказал, что Тоська молодец, и конечно, для Олега это будет приятная неожиданность. Он рано ушел домой, наверное, опять фотографии печатать, и Тоська одна полила гладиолусы и любимого "Поля Робсона".

Все теперь было хорошо у Тоськи. По вечерам она ездила в аэроклуб, изучала теорию и парашют, смотрела учебные фильмы и со страхом думала о том дне, когда ей придется прыгать самой. Вернувшись из аэроклуба, Тоська садилась писать Олегу — на письмо у нее теперь уходило вечера два, а то и три, и на почту она приносила тугие, толстые конверты.

Письма от Олега тоже шли регулярно, и каждую его строчку Тоська перечитывала по нескольку раз.

По-прежнему дважды в неделю, а то и чаще она поднималась с заказным письмом в пятьдесят первую квартиру, сняв туфли у порога, проходила в комнату и, пока листала книжицу в зеленых корочках и протягивала хозяйке, чтобы та расписалась, не спускала глаз с ее красивого, спокойного лица.