– Я здесь, родненький!!! – еще громче вскричала Аглая. – Я тут! Я так давно тебя жду! – И, не дождавшись ответа, она сокрушенно спросила сама себя: – Не слышит он, что ли?! – Подскочила к телевизору и изо всех сил треснула кулаком по его поцарапанному боку: – Да тут я! Тут! Я с Лизкой и Петровной!…
А голос из телевизора уже только угадывался, как откатившая морская волна: "…шшш-шшш-шшш…" Прозвучавший трижды голос принца из кинофильма "Золушка" истаял и смолк, как рано или поздно замолкает на свете все, что остается без ответа. Опять из телевизионного динамика были слышны только звуки огромного неуютного внешнего мира: свист и треск. Вконец растерявшаяся и утратившая контроль над происходящим в лагере Петровна потянулась к телевизору, чтобы его "заткнуть", но вместо этого только в сердцах вновь махнула рукой. А Лизка в сильнейшем волнении прижала руки к груди:
– А не он ли ту досточку на те камушки все время кладет?…
– Не мой ли это богатырушка прорвался? – грустно и ни на кого не глядя, спросила Петровна. – Хоть бы одним глазком на него взглянуть!…
Аглая же молча вспыхнула с ног до головы и начала робко и мягко светиться, как телевизор. Отчего ближайший к крыльцу куст (рядом со скамейкой, на которой пионерчики обычно признавались друг другу в любви) ответно вспыхнул мерцающим светом, осветив Петровну и Лизку, крыльцо и замолкший телевизор, стадион и пустой флагшток – и тут же начало казаться, что в лагерь завезли какой-то счастливый широкоформатный фильм из тех, что обычно показывают в лучшие дни нашей жизни в южных открытых кинотеатрах…
– Помнишь, как мы однажды ночью в августе в прошлом веке в Гурзуфе купались? – осторожно спросила Петровна Лизку. – Точно так же тогда телами в воде светились!… Были молодыми, бесшабашными, эх!…
Но Лизка, по-видимому, ее совсем не слышала:
– Горим, что ли? – задумчиво спросила она сама себя. И сама же себе ответила: – Тогда воды. – Но вместо того, чтобы куда-то бежать, осталась на месте, как завороженная, глядя на пылающие ночные облака, по которым ходили огромные, как во время циклопической дискотеки, в полнеба тени, похожие на скачущих гигантских всадников с пиками и отчего-то в остроконечных шапках…
И тогда Петровна, Аглая и Лизка, не выдержав одиночества, громко, как с необитаемого острова, вскричали хором:
– А!… Мы здесь! Мы тут! Сюда! А!!!…
Осветив все вокруг, включая ближний лес и далекий залив, куст погас. Лагерь вновь погрузился в темноту. Только было слышно, как где-то в заливе плескался и булькал, ухал и неистовствовал таинственный и невидимый восьминос.
Петровна первая пришла в себя и сразу же начала ворчать:
– А об числе мы, значит, сёдня снова не узнали! И-э-х!…
После этого настала легкая летняя балтийская ночь (лето! лето! какое страшное слово!). Ночью в заливе вода темна и оттого кажется чистой. Ночь нужна в основном для того, чтобы думать, и вспоминать, и разговаривать с давно ушедшими из нашей жизни людьми: одних оставили мы, другие, не выдержав нашего характера, оставили нас – хотя, возможно, мы стали им просто неинтересны. На горизонте передвигаются какие-то неяркие огни. Изредка шумит в камышах – это налетает ветер (о восьминосе в эти минуты лучше не вспоминать). Хлюпают расчаленные в удалении от берега лодки. Пахнет тиной, мокрыми холодными лепешками которой так приятно бросаться друг в друга жарким днем.
Счастлив тот, кто здесь родился и вырос – на этих хмурых плоскостях, обдуваемых постоянным ветром, плоскостях, в которые можно смотреть целую вечность и так ни до чего не досмотреться, смотреть, не отводя взгляда и ни на что не натыкаясь мечтой. Сознание его так же плоско и, может быть, поэтому ему, как и многим жившим тут прежде, иногда удается кинуть мгновенный и точный взгляд за горизонт, в будущее. А подойти к заливу каждый раз значит то же, что сесть за необъятных размеров рабочий стол: с письменным прибором Кронштадта и огромной чернильницей Морского собора, прозванного "Максимкой" дружным кронштадтским народцем за то, что он долгое время сносил имя Максима Горького. Тут же, опережая одна другую, набегают по серой столешнице лучшие и самые правдивые в мире, уже срифмованные строки… И нашептывают все об одном и том же, об одном и том же: что в жизни изменить ничего нельзя! Сюда втекает великая маленькая река с мягким пивным именем. А на противоположной стороне этого океана слов "подле серых цинковых волн, всегда набегавших по две", сидел когда-то другой поэт, также умевший считать строки.
И этих строк к утру набралась целая глава…
Глава четвертая,
а по счету – третья
Оглядываясь назад, хотелось бы у кого-нибудь из нынешних управителей нашей жизни спросить: что было бы с нами тогда, если бы нам, бродившим среди шиповника в мечтах (шиповника нашего восхитительного без-умия), установив специальный волшебный прибор, показали бы где-нибудь на стене барака (ну, пусть корпуса) наше общее неприглядное завтра? Этот разрушенный лагерь? Нашу общую судьбу? Страшно подумать! Связанные торжественной клятвой, мы бы, наверное, тут же вместе с вожатыми совершили великое всесоюзное пионерское самоубийство!
Утром в лагере было рано, сыро и, пожалуй, темновато – лагерь в основном еще спал. На крыльце сидели Аглая и Петровна. Аглая, не отрываясь, смотрела в сторону залива, где вставало солнце и где у горизонта алел чей-то парус. Видно было, что она куда-то собралась: на ее спине был пристроен рюкзачок вроде пионерского. Петровна же, по обыкновению, сидя дремала и клевала носом.
– Смотри, смотри, Петровна! – говорила Аглая, еще раз вглядываясь в горизонт. – Вроде он немного приблизился – почти на целый сантиметр! – Она сбегАла с крыльца вниз и тут же возвращалась обратно.
– Да нет, по-моему, стоит на месте, – отвечала Петровна, не открывая глаз. – По-морскому это называется у них "дрейф"!
– К заливу не подойти! – Аглая поднимала одну, потом другую ногу и брезгливо и долго их осматривала.
– Болото. Грязь. Все к черту заросло! – соглашалась Петровна. – Чего разбудила ни свет ни заря? Который уже четверг не сплю!
– А в болоте, поди ж ты, восьминос!!! – нервно продолжала Аглая и вдруг озарялась какой-то новой мыслью: – Лизка где?
– Дрыхнет, конечно. Где ж ей быть? – удивлялась вопросу Аглаи Петровна. – Не буди ее.
– Вот что хотелось бы еще узнать: четверг сегодня все-таки или?… – раздумчиво спрашивала Аглая. На что Петровна, не открывая глаз, пожимала плечами:
– Да кто ж его знает? Возможно даже, что этого не знает никто! – И она по привычке страшно зевала, как зевают в горах зачем-то забравшиеся туда альпинисты, которым не хватает кислорода. – Не разучились бы – вполне могли бы ветер ему нагнать!
– Ну! – заметно оживлялась Аглая.
Но Петровна только махала рукой:
– Да толку-то? Фарватера тут все равно нет. Еще при Петре Великом не прорыли. Ему бы со стороны фортов зайти – чрез час был бы!
Они помолчали.
– Твой водоплавающим был, что ли? – поинтересовалась Аглая.
Петровна от неожиданности открыла глаза:
– Почему водоплавающим?
– Ну, ты так морскими словечками сыплешь!
– Не, вполне сухопутным. Это я из Лизкиной книжки почерпнула, где про морзянку, – ответила Петровна, вновь закрывая глаза.
– А как ты полагаешь, Петровна, к тебе или ко мне этот алый парус? Или он вообще к Лизке?
– Да там их много, матросиков-то этих бедных! – посулила Петровна, и Аглая подсела к ней на краешек крыльца, готовая в любую минуту сорваться с места и, несмотря на восьминоса, сломя голову нестись к заливу.
– Я тебя никогда раньше не спрашивала: твой он во… – Поймав предупреждающий взгляд Петровны, пущенный той как выстрел из-под опущенных век, Аглая схитрила, исправилась: -…вообще каким был?
Петровна к этому времени уже почти проснулась, но говорила все еще спросонья, перескакивая через слова и как-то всмятку:
