— Не обязательно, сэр. В некоторых местах галька доходит почти до самой тропы. Мы не найдем никаких отпечатков, если он не сходил с гальки. Но если этот след был оставлен в воскресенье прежде, чем она погибла, вряд ли он сохранился бы. Она-то должна была тоже здесь пройти.

— Совсем не обязательно ей было на него наступать. Он сильно сдвинут вправо. Все-таки странно. Слишком он ясный, слишком четкий и очень своевременный. Можно даже подумать, что он оставлен нарочно, чтоб нас сбить.

— Кроссовки Бамбла продаются в магазине спорттоваров в Блэкни. Я могу кого-нибудь из ребят послать туда и купить пару сорок третьего размера, как только они откроются.

— Смотрите, чтоб он был в штатском и платил наличными, как обыкновенный покупатель. Мне нужно подтверждение, что рельеф на подошве именно такой, прежде чем мы станем просить, чтобы люди порылись в своих обувных запасах. Нам придется иметь дело с достаточно интеллектуальными подозреваемыми. Я не хочу, чтобы мы все к чертям собачьим запутали с самого начала.

— Жалко время тратить, сэр. У моего брата такие же. Рельеф точно такой. Однозначно.

— Мне нужно подтверждение, и как можно скорее, — повторил упрямо Рикардс.

Олифант вернул на место коробку, снова прикрыл эту часть тропы пластиком и пошел вслед за Рикардсом назад, на берег. Рикардс чувствовал себя неуютно, почти физически ощущая недовольство, антагонизм и даже некоторое презрение к себе, которые прямо-таки источал его сержант. Но он не мог избавиться от этого человека. Олифант с самого начала входил в группу, несшую основную тяжесть расследования убийств, совершенных Свистуном. И хотя это скорее всего уже совсем другое дело, заменить Олифанта будет очень трудно, так как это может вызвать массу личных и организационных проблем, чего Рикардс старался всячески избегать. За пятнадцать месяцев охоты на Свистуна его легкая неприязнь к сержанту переросла в антипатию, которая — он прекрасно сознавал это — была не вполне обоснованной. Он старался подавить ее, как в интересах расследования, так и ради собственных. Расследование серийного убийства — и так достаточно сложное дело, чтобы еще больше осложнять его личными неурядицами.

У Рикардса не было реальных доказательств, что Олифант применяет тактику запугивания допрашиваемых, просто он так выглядел. Рост — метр восемьдесят два, тренированное мускулистое тело, темные волосы, довольно хорош собой; черты лица, пожалуй, чуть слишком одутловаты; губы полные, жесткий взгляд, посредине мясистого, круглого, словно пончик, подбородка — глубокая ямка. Рикардс обнаружил, что ему с трудом удается отвести взгляд от этой ямки. Отвращение к этому человеку делало Рикардса необъективным. Олифант слишком много пил, в профессии полицейского это была, так сказать, производственная опасность. Но то, что Рикардс никогда не видел его по-настоящему пьяным на работе, только подливало масла в огонь. Не полагается, чтобы человек, влив в себя такое количество алкоголя, был способен твердо держаться на ногах.

Со старшими по званию Олифант вел себя безупречно, был уважителен без подобострастия, но при этом ухитрился дать Рикардсу понять, что тот не вполне отвечает должным — по личным представлениям сержанта — стандартам. Стажеры — из наименее чутких — смотрели на него с восхищением, остальные предпочитали держаться подальше. Рикардс говорил себе, что, приключись беда с ним самим, меньше всего ему хотелось бы, чтобы за ним пришел такой вот Олифант. Вполне возможно, что Олифант воспринял бы это соображение как комплимент. И никогда ни от кого, с кем Олифанту приходилось иметь дело, не поступало никаких жалоб. Это тоже необъяснимым образом усиливало недоверие Рикардса, заставляя предполагать, что там, где дело касалось личных интересов, Олифант был достаточно хитер, чтобы действовать вопреки собственной натуре. Он не был женат, но, не хвастаясь грубо, в открытую, умел создать у окружающих впечатление, что ни одна женщина не способна перед ним устоять. Может быть, так оно и было, но Олифант, во всяком случае, держался подальше от жен своих сотрудников. Словом, сержант был воплощением всех тех качеств молодого полицейского, которых Рикардс терпеть не мог: агрессивность, сдерживаемая, потому что сдержанности требовало благоразумие; откровенное наслаждение властью; бьющая в глаза уверенность в своих мужских достоинствах и преувеличенно высокое мнение о собственных способностях. А способности его и в самом деле были немалые. Олифант, несомненно, когда-нибудь станет главным инспектором, а то и выше пойдет. Рикардсу так и не удалось заставить себя обращаться к сержанту не по фамилии, пользоваться его прозвищем — Джамбо.^[45] Олифант же странным образом не просто терпимо относился к этой детской и совсем не подходящей ему кличке: казалось, ему даже нравится, чтобы его так называли, во всяком случае, те, кому он это сам позволил. Менее привилегированным смертным удавалось обратиться к нему так только один раз.

Мэйтланд-Браун был уже готов сообщить результаты предварительного осмотра трупа. Встав во весь свой двухметровый рост, он стянул с рук перчатки и швырнул их районному комиссару, словно актер, снимающий с себя часть сценического костюма. Не в его привычках было обсуждать результаты осмотра прямо на месте события. Тем не менее на этот раз он снизошел до того, чтобы о них сообщить:

— Я проведу вскрытие завтра, и вы получите отчет в среду. После предварительного осмотра достаточно ясно, что смерть наступила в результате удушения. Орудие убийства имело гладкую поверхность, его ширина — два сантиметра, возможно, пояс или собачий поводок. Убитая была сильной, мускулистой женщиной. Понадобилась сила, однако не слишком большая, здесь было то преимущество, что ее застали врасплох. Он, вероятно, стоял в тени сосен, затем шагнул вперед и накинул удавку ей через голову, как только она вернулась с купания. Она успела лишь взять полотенце. Одно-два конвульсивных движения ступнями ног: вы можете видеть это по состоянию травы. По имеющимся признакам я заключаю, что она скончалась между половиной девятого и десятью.

Мэйтланд-Браун произнес свое заключение и явно не ожидал вопросов. Да в них и не было необходимости. Он протянул руку за пальто, которое и было услужливо подано ему районным комиссаром, попрощался и уехал. Рикардс был почти уверен, что он вот-вот раскланяется, как на сцене.

Рикардс посмотрел вниз, на то, что недавно было Хилари Робартс. Сейчас, укрытая с головы до ног полиэтиленом, она казалась игрушкой в подарочной упаковке, игрушкой человека с дорогостоящими и странными вкусами, резиновой куклой с синтетическими волосами и стеклянными глазами, искусным подобием реальной женщины.

Голос Олифанта донесся до Рикардса словно откуда-то издалека:

— Значит, коммандер Дэлглиш не приехал с вами, сэр?

— А зачем? Это ведь не его голубок. Лег спать, наверное.

Он подумал: «О Господи, если бы я тоже мог лечь спать…»

События дня вдруг уплотнились и тяжким грузом давили на усталые плечи: пресс-конференция по поводу самоубийства Свистуна; разговор с главным констеблем, с сотрудником, ответственным за связи с прессой; это новое расследование; подозреваемые, которых надо будет опросить; факты, которые необходимо установить; неприятная задача — начать расследование нового убийства после недавнего провала, камнем лежащего на сердце. Да еще надо как-то выкроить время и позвонить Сузи.

— Мистер Дэлглиш — свидетель, а не следователь, — сказал он.

— Свидетель? Подозреваемым его вряд ли можно считать?

— Почему же? Он живет на мысу, он был знаком с этой женщиной, он знал, как убивает Свистун. С нашей точки зрения, его, может, и нельзя подозревать всерьез, но ему придется давать показания, как и всем остальным.

Взгляд Олифанта был совершенно бесстрастным.

— Это будет для него совершенно новый опыт. Будем надеяться, ему понравится, — произнес он.

Энтони разбудил ее, как обычно, чуть позже половины седьмого. Тереза с трудом выпуталась из многослойной паутины сна, заслышав знакомые утренние звуки: скрип и постукивание деревянной кроватки, пыхтение и бормотание малыша, который поднимался на ноги, ухватившись за перильца боковины. Она снова окунулась в привычную атмосферу детской — смесь запахов присыпки, скисшего молока и мокрых пеленок. Нащупала выключатель и зажгла настольную лампу под грязноватым абажуром с бахромой из танцующих Бэмби. Только тогда она открыла глаза и взглянула прямо в лицо Энтони. Малыш тут же наградил ее широкой беззубой улыбкой и радостно запрыгал, сотрясая кроватку и с удовольствием совершая этот утренний приветственный ритуал. Тихонько приоткрыв дверь в спальню двойняшек, Тереза убедилась, что девочки крепко спят: Элизабет — свернувшись калачиком, Мари — на спине, далеко откинув руку. Если ей удастся переодеть и накормить Энтони до того, как он начнет капризничать, сестренки смогут поспать еще полчаса, подарив отцу целых тридцать минут покоя.