– Шут! – крикнул я в темноту.
– Что? – Он не открыл глаз, но то, как он быстро ответил, означало, что он еще не успел заснуть.
– Ты ведь больше не шут. Как тебя теперь называют?
Едва уловимая улыбка коснулась его губ.
– Кто и когда и как меня называет?
В его голосе я уловил знакомые шутовские интонации. Я знал, что, если я попытаюсь разделить его вопрос на составные части, он впутает меня в словесную акробатику, а я так и не получу от него ответа. И потому я не попался на его удочку, просто взял и повторил вопрос.
– Я больше не должен звать тебя Шутом. Как ты хочешь, чтобы я тебя называл?
– Ха, как я хочу, чтобы ты меня называл? Понятно. Вот это правильно поставленный вопрос. – Насмешка в его тоне звучала музыкой, легкой и приятной.
Я помолчал и сформулировал свой вопрос как можно проще:
– Как твое настоящее имя?
– Ах. – Он вдруг стал серьезным и медленно вздохнул. – Мое имя. Ты имеешь в виду, как меня назвала мать, когда я родился?
– Да, – ответил я и затаил дыхание.
Шут редко говорил о своем детстве, и я вдруг понял, что прошу у него очень многого. Я подумал о древней магии имени: если я знаю твое истинное имя, я обладаю над тобой властью. Если я назвал тебе свое, я даровал тебе эту власть. Я часто задавал Шуту прямые вопросы и, как и прежде, одновременно боялся и с нетерпением ждал ответа.
– И если я тебе его открою, ты будешь им меня называть? – спросил он таким тоном, что я понял: необходимо как следует взвесить свой ответ.
Я задумался. Его имя принадлежит только ему, и не мое дело выбалтывать его кому ни попадя.
– Только когда мы одни. И только если ты захочешь, – серьезно проговорил я, считая свои слова торжественной клятвой, которую нельзя нарушить.
Шут повернулся ко мне лицом, на котором был написан восторг.
– Я захочу, – заверил он меня.
– Ну? – повторил я свой вопрос, неожиданно мне стало не по себе, показалось, что он снова меня перехитрил.
– Имя, которое дала мне мать, я отдаю тебе, ты можешь меня им называть, когда мы вдвоем. – Он снова вздохнул и снова отвернулся к огню, потом закрыл глаза, но его ухмылка стала еще шире. – Любимый. Она называла меня только так – Любимый.
– Шут! – запротестовал я.
Он весело рассмеялся, явно наслаждаясь происходящим.
– Но она так меня называла, – настаивал он на своем.
– Шут, я серьезно.
Комната начала медленно вращаться вокруг меня, и я понял, что, если скоро не засну, меня вытошнит.
– А ты думаешь, я шучу? – Он издал театральный вздох. – Ну, если не можешь называть меня Любимый, тогда, полагаю, тебе придется продолжать называть меня Шут. Потому что я всегда останусь для тебя Шутом, Фитц.
– Том Баджерлок.
– Что?
– Теперь я Том Баджерлок. Меня все знают под этим именем.
Он помолчал немного, а потом решительно заявил:
– А я – нет. Если ты настаиваешь на том, чтобы мы с тобой сейчас взяли себе новые имена, я буду называть тебя Любимый. И тогда ты будешь звать меня Шут. – Он открыл глаза и откинул голову назад, чтобы взглянуть на меня. Изобразив на лице дурацкую улыбку влюбленного, тяжело вздохнул и сказал:
– Спокойной ночи, Любимый. Мы слишком долго не виделись.
Я капитулировал, зная, что разговаривать с ним, когда он в таком настроении, бесполезно.
– Спокойной ночи, Шут.
Я устроился поудобнее и закрыл глаза. Может быть, он мне и ответил, но я его не слышал, мгновенно провалившись в сон.
VI. Спокойные годы
Я родился бастардом и первые шесть лет жизни провел в Горном Королевстве со своей матерью. Я почти ничего не помню о том времени. Когда мне было шесть лет, дед отвел меня в форт Мунсей, где передал дяде по отцу, Верити из династии Видящих. Известие о моем существовании стало личным и политическим крахом отца, который отказался от своего права на трон Видящих и отошел от придворной жизни. Сначала меня передали заботам Баррича, главного конюшего Оленьего замка. Позже король Шрюд посчитал необходимым потребовать от меня клятвы верности и сделал учеником придворного убийцы. Со смертью Шрюда вследствие предательства его младшего сына Регала я стал служить Верити. Я последовал за ним и оставался верен ему до тех пор, пока не стал свидетелем того, как он излил свою жизнь и сущность в дракона, вырезанного из камня. Так Верити ожил в образе дракона, и так были спасены Шесть Герцогств от набегов красных кораблей, приплывших с Внешних островов. Верити в обличье дракона привел древних драконов Элдерлингов, и они очистили Шесть Герцогств от захватчиков. После всего случившегося я, будучи физически и душевно ранен, покинул двор и общество на пятнадцать лет. Я считал, что никогда туда не вернусь.
За эти годы я попытался написать историю Шести Герцогств и собственной жизни. Еще мне удалось получить и изучить множество письменных документов, посвященных самым разным предметам. Я занимался ими затем, чтобы узнать правду. Я стремился отыскать и соединить вместе фрагменты головоломки, которая объяснила бы, почему моя жизнь сложилась так, как она сложилась. Однако чем больше манускриптов я просматривал, чем больше мыслей поверял бумаге, тем упрямее истина от меня ускользала. Жизнь вдалеке от мира показала мне, что ни один человек не может узнать всей правды. Все, во что я когда-то поверил, то, как понимал свою деятельность, само время освещало по-иному. Ясные и четкие предметы погружались в тень, а детали, которые я считал мелкими и незначительными, оказывались важными и достойными пристального внимания.
Баррич, главный конюший, человек, вырастивший меня, однажды предупредил: «Когда отрезаешь от правды кусочки, чтобы окружающие не считали тебя дураком, в конце концов оказывается, что ты самый настоящий болван». На собственном опыте я убедился в том, что он был совершенно прав. Но даже если человек не старается сознательно утаить какие-то детали и на протяжении многих лет честно и без прикрас рассказывает о каком-нибудь событии, он вдруг может обнаружить, что лгал. Эта ложь возникает не намеренно, а потому, что, когда он писал свою историю, он мог не знать каких-то фактов или не понимал важности незначительных происшествий. Вряд ли кому-нибудь понравится оказаться в таком положении, но человек, утверждающий, что с ним ничего подобного никогда не случалось, нагромождает одну ложь на другую.
Мои попытки написать историю Шести Герцогств основывались на устных свидетельствах и старых манускриптах, к которым я имел доступ. Я прекрасно понимал, что могу излагать факты, став жертвой заблуждений других людей. Но не подозревал, что рассказ о моей собственной жизни может страдать от точно таких же недостатков. Я обнаружил, что правда – это дерево, которое растет из опыта человека. Дитя видит желудь своей каждодневной жизни, взрослый смотрит на дуб.
Никто не может вернуться в детство. Но в жизни каждого человека возникают периоды, когда на короткое время к нему возвращается ощущение, что мир – это чудесное место, а сам он бессмертен. Когда ты юн, тебе кажется, что любую ошибку можно исправить. Шут вернул мне мой прежний оптимизм и веру в светлое будущее, и в те дни, что он провел с нами, даже волк вел себя как шаловливый щенок.
Шут нисколько не нарушил распорядок нашей жизни, и мне не пришлось к нему приспосабливаться. Он просто стал жить с нами, взяв на себя часть моей работы. Он всегда вставал раньше меня. Я просыпался и обнаруживал, что двери в мою комнату и кабинет, а часто и входная открыты. Лежа на кровати, я видел, что он сидит скрестив ноги, точно портной, на стуле у моего стола. Он успевал умыться и одеться, до того как я открывал глаза. На второй день он расстался со своим элегантным костюмом и теперь ходил в более практичных жилетках и штанах, а по вечерам надевал халат. Стоило мне проснуться, он сразу это чувствовал и поворачивался ко мне, прежде чем я успевал что-нибудь сказать. Шут всегда читал – свитки и документы, которые я с таким трудом добывал, или мои записи. Он чуть приподнимал одну бровь и аккуратно убирал записи туда, откуда взял. Если бы он захотел, он бы легко мог изучать мои труды так, что я бы об этом не узнал. Но Шут демонстрировал свое уважение, никогда не задавая мне вопросов по поводу того, что прочел. Мои личные мысли, которые я доверял бумаге, так и остались моими личными мыслями, и он не собирался их обсуждать.
