Парк напоминал внутренности какого-то животного. Темный, влажный, наполненный одуряющими и чувственными запахами. Казалось, там царил первозданный хаос: на земле валялись перезрелые плоды; в кустах — полуразложившиеся трупики мелких животных; разбитая бутылка, из которой вытекло и пропитало все вокруг ее содержимое, судя по всему ром или водка; известковый песок, состоящий из раскрошенных панцирей моллюсков; рои насекомых, спешивших совокупиться, пока не начался дождь, прямо в полете; деревья с мясистой корой, дышавшие повинуясь ритму ветра.
Изабелла сидела на скамейке, пьяная. Но, заметив их, она все же поднялась навстречу. Как показалось Рейко, она была скорее похожа на панк-рокера, нежели на поэта, трубадура, исполнительницу народных песен. В руках она держала гитару, на ее носу, несмотря на то что была темная ночь, сверкали солнечные очки. Роста она была высокого, но очень худая, в майке и черных джинсах, на ногах у нее были истрепанные донельзя сандалии. Певица подошла поближе, бормоча что-то насчет того, что, мол, на Кубе нигде не достать струн для гитары. «Но зачем вы пришли сюда? Я ждала вас, но сейчас я, как видите, выпимши». Язаки взял ее за руки и сказал прямо в ухо: «Мы специально прилетели сюда из Японии, чтобы увидеться с вами». Изабелла оттолкнула его, в темноте фальшиво запела струна. Откуда ни возьмись, показалась собака, которая залаяла на нее. Изабелла переложила инструмент в левую руку, схватила освободившейся правой булыжник и метнула его в псину. Камень угодил собаке в голову, она взвизгнула и исчезла в кустарнике. Послышался звук, похожий на щелчок затвора фотоаппарата. Обратив собаку в бегство,
Изабелла приблизилась к актрисе. «Любишь этого типа?» спросила она, показывая подбородком на Язаки. Актриса, не понимавшая по-испански, стояла молча. Язаки перевел. А затем добавил: «Только говори честно. Она чувствует ложь. И если она поймет, что мы ей лжем, то она откажется петь». Вспомнив несколько испанских слов, актриса проговорила: «Да, люблю». При этих словах Изабелла состроила гримасу и начала сердиться. Актриса запаниковала: «Неужели я соврала? Значит, в действительности я не люблю учителя? и она сейчас откажется петь?» Употребляя выражения, которые не понимал даже Язаки, Изабелла стала осыпать их обоих бранью, так что было слышно, наверно, по всему парку. Закончила она со словами: «Дайте выпить, что ли». Язаки тотчас же достал из сумки бутылку «Каррибеап Клаб» — рома семилетней выдержки, сорвал пробку, но для начала исполнил необходимый ритуал, как того требовала сантерия. Дело в том, что когда открываешь новую бутылку, следует выплеснуть несколько капель в качестве приношения божествам, причем если находишься на улице, выплескивать надо на землю, а если в помещении — то в угол. Глядя на эти выкрутасы, Изабелла показала в сторону Язаки пальцем и разразилась ужасным хриплым смехом.
Язаки стоял и смотрел на нее. Актриса говорила, что так он смотрел только на достойных жалости. Она понимала, что Изабелла — женщина и простая, и чистая душой, но, кроме того, еще и сильная. Поэтому она не могла понять, почему Язаки смотрел на нее с таким выражением. Когда он стал укреплять свою видеокамеру на треноге, Изабелла подняла палец к небесам. Луна на мгновение осветила его, а потом снова спряталась в облака. «Скоро пойдет дождь, пойдемте в тот дом», — произнесла она, указывая на здание, стоявшее неподалеку от парка. Было понятно, что это нежилое строение, довольно высокое и импозантное. «Муниципальная библиотека», — пояснила Изабелла.
На террасу, располагавшуюся на втором этаже библиотеки, вела лестница из белого камня, напоминавшая театральную декорацию. Когда Изабелла потянула на себя железную дверь, замок которой был, вероятно, сломан, актриса засомневалась, имеют ли они право входить туда. Не дожидаясь ответа Язаки, Изабелла, догадавшаяся по ее взволнованным интонациям, велела ей не беспокоиться, а потом взяла ее за руку, чтобы подвести прямо к лестнице. «Я дала здесь больше десяти концертов», — добавила она. Все время, пока они шли от двери, разрисованной цветами, ракушками и ангелами, до каменной лестницы, Изабелла держала ее руку в своей и напевала какую-то песенку. Слушая ее погубленный алкоголем голос, актриса недоумевала, как та собиралась петь по-настоящему. Лестница оказалась слишком узкой, чтобы по ней можно было подниматься вдвоем, и актриса пошла первой. Перед тем как ступить на первую ступень, Изабелла сбросила свои сандалии и приказала Рейко сделать то же, показывая пальцем на свои ноги. «Камни этой лестницы просто чудесны, и подниматься по ним босой — самое лучшее, что можно найти в нашем городе». Актриса была в босоножках с ремешками из плетеной кожи немного диковинного фасона. В пространстве между дверью и лестницей было темно, хоть глаз коли, но чуть погодя, привыкнув к темноте, актриса смогла разглядеть рот Изабеллы, которая напевала. Пока актриса разувалась, Изабелла опять надела свои очки.
«Где ты купила эти туфли?» Рейко поняла только «эти туфли» и «где» и ответила: «В Нью-Йорке». Изабелла посмотрела на нее недоумевающе. «Нуэва-Йорк», — перевел Язаки. Рейко, заметив, что Изабелла смотрит на ее голые ноги, почувствовала, что краснеет, ибо помнила еще тот день, когда Язаки купил ей эти босоножки. Это был бутик на Пятой авеню, название которого у нее вылетело из головы. Этот магазин пользовался большим успехом у молодых девушек. За все время, пока длился их роман, она могла на пальцах пересчитать случаи, когда Язаки покупал что-нибудь вместе с ней. В этот бутик они заскочили случайно, спасаясь от ливня. И она воспользовалась случаем, чтобы купить черное облегающее и очень короткое платье и эти самые туфли. Не прошло и полминуты, как Язаки зашипел ей на ухо, показывая на витрину: «Черт, продавщицы нас заметили. Делать нечего, купи вот это платье и эти туфли». И прежде чем она успела согласиться, Язаки подозвал продавщицу и велел ей снять платье с витрины.
Оказалось, что оно единственное в этом модельном ряду. Язаки был уверен, что это платье из всего ассортимента огромного магазина подойдет ей больше всего. Когда она вышла из примерочной, Язаки побледнел, упал в одно из кожаных кресел и проговорил несколько придушенным голосом: «Рейко, у тебя нет аспирина?» Актриса и сама убедилась, разглядывая себя в примерочной в зеркало, что это платье может оглушить человека, но шутка Язаки доказала это как нельзя лучше. «Рейко, это просто великолепно. Оно сшито прямо на тебя. Ты знаешь, мои глаза меня никогда еще не подводили. Ты наденешь его на ближайший кинофестиваль. Так у тебя нет аспирина?» Потом он достал из кармана семь или восемь таблеток аспирина и сунул их в рот. Громко хрустя ими, он рассматривал актрису, примерявшую туфли. Рейко ненавидела свои пальцы на ногах. Иногда, испытывая оргазм, Язаки сосал у женщин пальцы на ногах. Смотреть на Язаки, когда он проделывал это с другими, было для нее сущей пыткой. А когда они оставались втроем, Язаки мог часами рассуждать о том, какие у Кейко прекрасные пальчики. «Женские пальцы — это что-то удивительное, — говорил он, высыпая десятую дорожку кокаина на стеклянный столик и разравнивая ее картой «Амекс Платинум». — Ведь даже у самых красивых женщин пальцы на ногах чаще всего просто ужасны. И это все оттого, что человек выпрямился и стал ходить на двух ногах, на которые и переносится весь его вес». Примерно так он разглагольствовал, а актриса краснела от смущения, считая, что он имеет в виду ее. В тот момент он был одет, а Кейко и актриса сидели перед ним почти обнаженные. «Где же это было?» — спрашивала себя актриса, примеряя туфли в магазине на Пятой авеню. Наверно, в Европе или все же в отеле «Акасака». Но в Японии Язаки не принимал наркотики так часто, значит, все-таки это было в Европе. В Берлине, Венеции или на Сицилии. Где бы они ни останавливались, они почти не выходили на улицу, все время оставаясь в номере, в домашнем платье, принимая всевозможные наркотики и иногда заказывая что-нибудь поесть. Поэтому актриса хорошо помнила интерьеры, но не могла назвать город или страну, где это происходило. Если им случалось путешествовать втроем, они останавливались в двухместных номерах. «Не знаю почему, — как-то сказал Язаки, — но стоит мне хорошо заправиться кокаином, у меня тотчас же появляется желание сосать женские пальцы». «Вам не кажется, что это напоминает романы Танидзаки Дзюнъитиро? — реагировала Кейко. — Мне, например, бабушка всегда говорила, что у меня пальчики просто прелесть». И с этими словами она сунула свою ногу Язаки под самый нос. Да, она любила откаблучить что-нибудь эдакое, это был просто ужас. «Но если я и сосу пальцы на ногах, это еще не означает, что я стал мазохистом», — продолжал Язаки, облизывая ее палец. Актриса неоднократно видела, как Кейко и Язаки занимались любовью. Однажды, в те времена, когда она знала его совсем мало, они спали втроем на одной постели. На рассвете Язаки разбудил Кейко и сразу же на нее взгромоздился. «Мне горячо, — стонала она, — я вся горю!» Увидев это, актриса сказала себе: «Я — то, чего заслуживаю. Это мое наказание». У нее было ощущение, как будто глубоко в горле и в легких застрял какой-то предмет, во рту пересохло, а язык жалили сотни муравьев — болезненное, тревожное чувство. Ей казалось, что это самая страшная мука на свете, в эту минуту она предпочла бы увидеть Язаки, сосущего пальцы Кейко, чем этот кошмар. «Есть ли еще в этом мире люди, способные на такое?» — думала она. Эти воспоминания преследовали актрису каждый раз, когда она покупала или хотя бы примеряла какую-нибудь обувь.
