Пока я занимался ее регистрацией в гостинице, она сидела на краешке дивана в холле и, не отрываясь, смотрела на пляж Варадеро, самый прекрасный в мире пляж. Каждые двадцать секунд я оборачивался, следя за ней, поскольку мне не очень хотелось, чтобы она где-нибудь потерялась. На фотографии в ее паспорте, выданном четырьмя годами ранее, ее личико было совсем круглым, словно у персонажа «манга» для девочек. Подпись такая четкая и серьезная, ну прямо как у секретаря после шестимесячных курсов улучшения почерка. Каждая черточка на месте, выписана твердой рукой.

Едва войдя в гостиничный холл, Рейко Сакураи тотчас же протянула мне свой паспорт и кредитку. По-видимому, я должен был заниматься еще и ее регистрацией. Когда она обращала взор или говорила, ее глаза и ее слова были исполнены безумия, но если требовалось попросить ее сделать что-нибудь, она вела себя совершенно естественным образом. Потом она направилась к дивану, развернутому так, чтобы можно было видеть пляж, и присела. В холл долетал ветер с моря. На голове у Рейко была черная мягкая шляпа с широкими полями. Она вытащила ее из сумки еще в машине. Во всем помещении лишь ее шляпа, только эта мягкая шляпа с широкими полями казалась живой, она словно дышала, колыхаясь на ветру.

«Да что же это я делаю», — подумал я. Зачем мне все это надо? Но тем не менее я отправился показывать ей комнату. Это был двухместный номер с видом на море. Глядя на пляж, расстилавшийся прямо под окнами, Рейко воскликнула: «Как красиво!» Надо было слышать, как она это произнесла! Ее манера речи могла бы послужить примером того, насколько слова могут быть лишены какого бы то ни было смысла и выражения. Но это придавало им особенную значимость. Вообразите человека, вкалывавшего до седьмого пота ради этого путешествия, а его подружка ему и говорит эдаким тоном: «Как красиво!» Да он бы пустил себе пулю в лоб, я думаю. Когда мы выехали из аэропорта, у меня в голове прозвучал некий сигнал, у меня появилось дурное предчувствие, поэтому я проводил ее до номера, намереваясь тотчас же откланяться и быстро удалиться восвояси. Но как только она произнесла это свое «как красиво», моя решимость куда-то исчезла. «Кретин, — сказал я себе, — есть же актеры, способные управлять волей других людей, даже не скрывая этого».

— Подойдите же сюда! — крикнула она с веранды, где стояли белые пластиковые кресла.

С этой веранды на пятом этаже открывался вид почти на все сорок километров побережья Варадеро. Я сел напротив ее. Она была чрезвычайно худа, но ее кожа казалась до неправдоподобия гладкой и безупречной. Чтобы добиться такого совершенства, нужно было потратить не один год.

— Не окажете любезность отнести мою шляпу в комнату?

Но едва я бросил шляпу на постель, как раздался крик, заставивший замереть весь пляж Варадеро. Чуть не лишившись чувств, я прижал руку к сердцу и повернулся, чтобы узнать, что такое случилось. С веранды донесся голос Рейко Сакураи:

— Нельзя класть шляпу на постель, это дурная примета! Ах, к счастью, вы не успели… Я так испугалась.

«Скорее это я испугался», — сказал я про себя. Я положил злосчастную шляпу на бюро, испытывая ощущение, будто у меня в руках бомба.

— Вы разве не смотрели фильм?

— Какой фильм?

— Ну конечно же «Аптечного ковбоя»! Девушка кладет шляпу на кровать и умирает в конце концов от передозировки, ну разве не помните?

Не смотрел я этого фильма. Я так и сказал Рейко, но она не обратила на меня никакого внимания. Больше она не смотрела в мою сторону, ее глаза блуждали, а на губах играла улыбка.

— Я ненавидела все, что происходило со мной в то время, но я все хорошо помню. Честное слово, я ненавидела, первый раз в моей жизни я ненавидела все, что происходило, хотя с самого детства я видела одни несчастья, я считала это нормальным, я привыкла. Но это было действительно мерзкое время.

Странно было видеть ее, произносящую все это с улыбкой. Тем более мне было непонятно, к кому она обращается. Она говорила не слишком громко, но слова звучали отчетливо. Они терзали мой слуховой нерв, не смешиваясь и не заглушаясь шумом долетающего с моря ветра. А еще эта постоянная улыбка… Пляж был полон загорающих. Пловцы-кубинцы. Продавцы свежей рыбы и сувениров, молодые европейцы и американцы, играющие в волейбол и фрисби, пенящиеся волны, шипящие на песке, доносившиеся до нас звуки — все при встрече с Рейко Сакураи начинало походить на неестественную, вывернутую наизнанку панораму. Окружающий пейзаж казался рисованной декорацией, а шум — искусственные звуки, рожденные синтезатором. «Валика ты отсюда, возвращайся быстрее домой», — долдонил мне внутренний голос, но я не мог сделать и шагу. Я был словно прикован к этой веранде. Что-то во мне жаждало ее голоса. Это напоминало мазохистское чувство, как наслаждение при изнасиловании.

— Видите ли, в Японии мы жили точно в таком же номере, в самом центре Токио. Окно было во всю стену, и можно было видеть город, он походил на уменьшенный макет, миниатюру; мы всегда останавливались в этом номере, даже в тот раз, когда я познакомилась с учителем, в этой дерьмовой комнате всегда была одна женщина, а то и две, и четыре, иногда там было полно женщин, одетых и обнаженных, они обнимались или плакали, и чувствовался странный запах; в то время он часто смотрел «Аптечного ковбоя» и с ним постоянно находилась Кейко и еще другая, Рика, самая обыкновенная девица; тогда в моде был «кристал», его пары напоминали запах саке, и этот запах наполнял комнату, а мне было интересно, что случится, если горничная что-нибудь заподозрит, и я спросила учителя, не опасно ли это, а он переспросил: «Почему опасно?», он так накачался «кристалом», что не понял вопроса.

Рейко Сакураи внезапно повернулась ко мне.

— Но кто же вы? Вы знаете, что такое «кристал»? Я начал было говорить, но она опять отвернулась.

— Это стимулятор, в кристаллах, похоже, со свободным основанием, а проще, пахнет бедностью, как говорил учитель.

Теперь она сидела, повернув лицо ко мне, но смотрела она мимо меня. Ее взгляд сфокусировался на точке, располагавшейся сантиметров на пять выше и правее моих глаз. Сначала мне показалось, что я заслоняю ей вид, но нет, дело было не в этом. И даже не в том, что она говорила совсем одна. Губы ее постоянно шевелились. Я сидел в метре от нее, чувствуя сильное напряжение. Ведь столько времени я даже близко не подходил к японке, тем более к актрисе, кожа и ноги которой отличались таким совершенством, несмотря на ее крайнюю худобу, да к тому же еще и с душевным расстройством. Я считал себя нехилым малым, я много чего пережил за три с половиной года после того, как переселился из Лос-Анджелеса в Латинскую Америку. Но тут я убедился, что моя уверенность летит ко всем чертям. Причем еще не прошло и часа с начала нашего знакомства.

— В этой сраной комнате даже зимой стояла жуткая жара, жарко было настолько, что начинало болеть сердце, учитель так делал, чтобы девушки могли в любое время раздеться; на самом деле все было устроено так, чтобы девушки, пришедшие туда первый раз, были поражены видом миниатюрного ночного Токио; раздавалось позвякивание бокалов и опорожняемых бутылок, розовое «Дом Периньон», «Крюгг», «Шато Мутон»; шампанское, главным образом тот же «Крюгг», когда оно становилось теплым, то распространяло особый запах, он смешивался с запахом одеколона, женской парфюмерии и с запахом «кристала», который употребляли каждые две минуты, а когда девушки входили в комнату, то попадали в почти осязаемую атмосферу, не понимая, где они находятся, а Кейко всегда уходила в это время, а поскольку находишься под «кристалом», то выпить целую бутылку шампанского не составляет ни малейшего труда, учитель, я и все остальные были крепко пьяны; там бывали все девицы, посещавшие различные клубы города; тратились сумасшедшие деньги, а среди них была одна, Юми ее звали, так она отвечала за доставку «кристала», она работала в каком-то садомазохистском клубе, а еще она была диджеем, она хотела стать актрисой и играть в музыкальных комедиях, и поэтому она и была готова на все ради учителя, она приехала совсем одна из Йокосуки, а там она была знакома с дилерами-иностранцами и парнями из якудзы, она курировала посредников, попадала в действительно опасные разборки, но тогда многие из девушек, чтобы доставить учителю удовольствие, были готовы на самые опасные и самые гнусные вещи, это было своего рода соревнование, некоторые были одеты, а кто-то был в домашнем платье, другие — абсолют но голые, и все они окружали учителя и пили с ним «Крюгг», и употребляли «кристал», а когда он заканчивался, обстановка начинала накаляться, было тяжело, учитель впадал в отвратительное настроение, а так как использовали все больше и больше, и «кристала» требовалось соответственно больше, все садились смотреть «Аптечного ковбоя», этот фильм очень нравился, его столько раз смотрели, и при этом даже теряли ощущение времени, и даже когда его смотрели в молчании, никто не утомлялся, а потом выключали звук и ставили музыку, и все одни и те же записи, саундтрек из «Моряка и Лулы», Жоао Жильберто и Жильберто Жиля, гениев бразильской музыки, и «Изысканные леди» Дюка Эллингтона и его записи 1955 года, Караян и Берлинский филармонический оркестр исполняли «Смерть Изольды» из Вагнера, и «Печальная любовь», и «Канцоне» Мильвы, и все вещи в том же духе, и всегда та же музыка из разных фильмов: «Конформист», «Маленькая продавщица спичек», «Канал», «Ночь и туман», «Голубой бархат» и «Торжественное открытие дворца Наслаждений», и «Восход Люцифера» Кеннета Энгера, и все такое, но больше всего учитель любил «Аптечного ковбоя», именно эту картину, и он смотрел его в этой гнусной комнате со всеми, кто приходил к нему.